Книга Марь - Алексей Воронков

А он и сам тогда едва держался на ногах, потому как весь день заготавливал в тайге дрова, которые потом на своем маштаке, низкорослой старенькой каурке, свез к дому. Казалось, хватит, иди отдыхай – нет ведь, решил, ко всему прочему, поправить заплотину у ворот, потом натесал занадрин для печи и, только когда посадил на цепь полукровку Найду, у которой начиналась гоньба, отчего она с трудом сдерживала атаки кобелей, пошел ужинать.

Отужинав, собирался уже было устроиться на ночлег, однако перед тем решил сходить во двор до ветру. Тогда-то и увидал Ерёму. Еще подивился тому, как тот быстро обернулся. Обычно неделя у него уходила на то, чтобы смотаться в район, а тут в три дня обернулся. По его кислой роже понял, что его что-то мучает. Ну ладно, мол, завтра спрошу, а теперь на покой.

– Все, пора гнездиться, – сказал он жене, укладываясь спать. – Вона уже ночь на дворе… Давай и ты в постель…

А та:

– А я кадушку-то капустой запростала. Запурхалася вся. Дай немного отдохну…

– А че у тя заразенок так хайлат? – услыхав крик полугодовалого Стеньки, спросил Фрол и тут же, подойдя к кроватке младшего Горбылева: – Не надо кричеть так, ах ты ревун-крэчун.

…Ерёма стоит и, переминаясь с ноги на ногу, молчит. Что и говорить, с испорченным настроением мужик вернулся из района. Попросил было у соседа закурить, однако, вспомнив, что тому, согласно его вере, это «не можно», сходил домой, принес ганзу – курительную трубку с длинным чубуком из меди, которую ему сосед, китаец Ван, когда-то подарил, набил ее махрой и закурил. Табачок был ядреный – сам выращивал. Как-то весной взял у того же Вана семян и засадил ими грядку. Те грянули, как на дрожжах. И всходы дали, и зацвели, а потом и в зрелость пошли. Когда вызрели, собрал он их, нанизал на капроновую нить и высушил под навесом. Теперь искуривает родной табачок, а когда не курит, загубником, табачной жвачкой, балуется.

– Ну так че там стряслось у тя? – снова любопытствует Горбылев. – Язышничай – чего молчишь?

Ерёма покосился на него, заметив на щеке свежий шрам, удивился.

– Однако кто это тебя так? – Черным от курева пальцем он указывает направление своего вопроса.

– А, пустое… Барсука брал с собакой в огороде – повадился, антихрист, грядки топтать – он-та и саданул мя. – И тут же: – Читай, заживет уже, а тут пойдет мачежами да опеть и разболитца.

Ерёма покачал головой.

– Барсук, он зверь, однако, сурьезный, – говорит. – Его надо уважать. Собака и та его бывалочи не возьмет, всю харю ей измочалит. Видал, какие у него когти? То-то… – Он делает глубокую затяжку. – Ты, Фрол, жир-то, однако, забери у него – всю зиму будешь раны свои мазать. Да и внутрь его хорошо принимать от хворобы.

– Да ученый я, – машет рукой Фрол. – Вытопили мы уже ентого жира с Христей. Целый жбан в погреб поклали.

– Ну вот и дело, – удовлетворенно кивает Ерёма. – Да у тебя, поди, еще и медвежий с той зимы остался, или нет?

– Осталси, осталси, – подтверждает Фрол. – Коли че, приходи, завсегда поделюсь. Только бутлю свою приноси. У меня ить нету пустых – все при деле.

Это у них всегда так: у кого что есть, тем и делятся. А надо – и Толяна, соседа своего, не обидят. Чай, в одном забоке живут поодаль от остальных – значит, одна семья. Так уж построились их родители. Тут же была и фанза китайца Вана, больше похожая на зимовье. Низенькая такая, будто бы в землю вросшая. Кажется, приделай к ней курьи ножки, получится известная всем избушка из сказки.

Ван, как и Толян, жил бобылем и, в отличие от своих соседей, которых кормила тайга, сажал огород. Он вообще, кажется, был равнодушен к мясу – ел только то, что выращивал на своих грядках. И если его соседи, бывало, жаловались на то, что у них в огороде ничего не растет, потому как тайга-де не для овоща, у него все перло как на дрожжах. Как же это ты умудряешься вырастить такой славный лучок? – бывало, спрашивали его, а он только улыбается. Или скажет: работай хоросе – все вырастай.

У него и росло. К нему даже из дальних поселков и за томатами с огурчиками приезжали, и лук с редиской да баклажанами брали, а у самих ничего не получалось. Потому что он на человеческом говне все выращивает, говорили люди и морщились. Однако как покупали у Вана овощи, так и продолжали покупать.

А еще у него в огороде рос мак, и все знали, что из него он делает опиум. Говорили, что у него на это было специальное разрешение, потому как старые китайцы с детства курили эту заразу. Правда, его предупредили: будешь продавать – посадим. Вот он и не продавал. Если кто попросит, скажет: водка пей, опий низя…

Никто не знал, сколько Вану лет. Одни говорили, он ровесник революции, другие – что намного старше. О себе он не любил рассказывать. Только однажды, накурившись опия и расслабившись, он поведал Ерёме, что у него когда-то была большая семья в пограничном Благовещенске. Занимались они огородничеством, а когда в тайге нашли золото, они с братьями тоже решили попытать счастья, определившись в старатели. Вначале, мол, все шло «шибко хоросе». Намыв за сезон золота, они шли по зимникам сдавать его в банк. Появились деньги, женились, открыли свою закусочную. А в последний раз, когда они возвращались из тайги домой, на них напали хунхузы. Братьев убили, сорвав с их пояса драгоценные мешочки с рассыпным золотом, а Ван убежал. Потом была революция, частное старательское дело запретили, а следом отобрали у Вана и закусочную, заявив, что частная собственность есть пережиток капитализма. А перед самой войной с Японией китайцев и вовсе стали отселять подальше от границы. Не доверяли. Мол, кто знает, как они поведут себя, начнись вдруг заваруха…

Так Ван и оказался в тайге вместе со своей семьей. Здесь у него вначале умерла дочка, потом сын, потом жена, и остался он один на всем белом свете. Теперь вот доживает свой век. Высох весь, словно старая мякина на огороде, голова с кулачок, и тела совсем нет. Бестелесный. А все продолжает трясти своей жидкой седой бороденкой, все спину гнет на огороде. Только и видишь, как его вылинявшая на солнце некогда синяя даба, из которой китайцы шьют себе одежды, среди ботвы мелькает.

2

На крыльцо вышла Мотря, жена Ефима, улыбнулась краями губ Фролу и вылила прямо со ступеней мыльную воду. Потом снова вернулась в дом, где уже вовсю шла бабья работа: Арина скребла ножом полы, Мотря занималась постирушками, а старая Марфа Савельева, подслеповато щурясь, шила у окна ирексэ – круглый коврик из шкуры оленя. Старые домашние уже стоптали, вот она и хочет обновить их к зиме. Так теплее, так ноги будут меньше мерзнуть. Зимой из-под пола так холодом несет – просто жуть. Вот и нужны эти теплые коврики.

А еще ей нужно до зимы исшить несколько пар чурчан – меховых носков. Всем домашним они потребуются. А Марфа – большой мастер в этом деле. За свою жизнь она столько этих носков сшила – не сосчитать. Наверное, больше, чем звезд на небе.

На небольшом столике, чигидадуне по-местному, стоит чэмэ – деревянная чашка с холодной изюбрятиной. Ерёму дожидается. Но тому кусок в горло не идет. Как вернулся из района неприкаянный, так все отойти не может. Отдохнуть бы ему как следует, но тут вдруг явился этот Фрол. И что ему надо? Шел бы свои дела делать – неужто не видит, что Ерёма сам не свой. А спрашивают его домашние, что случилось, молчит.