Книга Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык - Оксана Демченко

– Это как?

– А так… – он хмыкнул, вроде бы чуть виновато. – Жив так проверяют, когда они еще маленькие и дар в них не заметен. Это первый навык. Срезать стебель по живому. Цветы, срезанные живами, остаются свежими втрое дольше, чем срезанные обычными людьми.

– Не знала…

– Глупая была подначка, – Яков шагну в сторону, сунул розу в бочку с водой – слева от двери, под водоскатом. – Срезанные живами цветы не дают корней, это второй признак их дара. А ты срезаешь, и всегда прут корни. Я присматривался.

– Мята, три дня назад, – кивнула я, и на душе стало тяжелее. – Не просто так принес.

– Я же налетчик. Не сердись, а? Я признался.

– Сержусь. Но ты признался… ладно. Что я говорила о цветах до этой твоей гадости? Ага: все разные! Есть вершки и корни. Клубни, луковицы и ползучие плети, готовые стать вершками, если садовник не уследит. Тебе в людях интересны вершки, причем сегодняшние. Кто чем живет в этот день, много ль ему досталось солнца, сколько он стоит в срезке или в горшке. Мне занятны корни. Почему первоцветы выстреливают среди снега и прячутся, когда прочие цветы только проснулись? Что за сила у них – не бояться зимы? Отчего их судьба – вспыхнуть синевой среди льда и сгинуть… Столь краткая жизнь – трагедия или дар? Пролески не знают старости, они возвещают весну.

Я сунула пустую кружку в ладонь Якова. Он замер, жмурясь и хмурясь. Переваривал слова… или принимал, как микстуру? Пока он искал пользу в моих рассуждениях, я дотянулась до шляпки, висящей на крюке у кровати. Быстро прошла через комнату, распахнула дверь и выбралась во двор. У меня одна шляпка, это трагично для барышни. Но я привыкла. Засова или замка на двери моей комнаты нет. Это для барышни совсем нехорошо, хотя в имении Дюбо ночных татей не водится.

– Пошли укоренять. Только ты говорил, что утром Мергель не в себе.

– Я пригляделся, – нехотя пояснил Яков. – Когда дрожжевой бабищи нет дома, он трезвее святоши. Он, знаешь ли, хваткий. Куда умнее, чем я решил сгоряча. Нет, не так. Он выскочил из орешника и обманул меня, а я обманулся. Не могу понять: таков его способ проверять людей… или ошибка целиком моя, я поспешил?

– На его месте ох как надо прикидываться дураком, чтобы и власть иметь, и голову сберечь. – Я поправила шляпку, глядя в стекло полуприкрытого оконца. – Два года назад я назвала Мергеля древовидным пионом и пояснила: это особенный цветок, он не таков, каким кажется, и растить его – сплошная морока. Прожить способен сто лет, двести, даже триста. Многие породы деревьев позавидуют его живучести. – Я хихикнула. – А еще цветет махровым цветом. Это добавил сам Мергель, и сиял так ярко, словно прикупил имение Дюбо с титулом в придачу. Когда весной в оранжерее с разбитыми стеклами нашелся полудохлый пион, это было нечто!

– И мне можешь подобрать цветок? – ревниво уточнил Яков и сразу указал направление: – думай, а пока в путь.

Оказывается, Снежок уже запряжен, пионы в кадках – из пяти кряжевских я спасла три – выстроены в ряд в шарабане, мох и можжевельник тоже здесь. Лопаты, торф, прочее полезное уложено и увязано. На всякий случай я проверила запасы, не нашла ничего лишнего, похвалила Якова и заняла место на скамейке. Конечно, правил он. Я доедала последнюю ватрушку и глазела по сторонам, иногда кивая знакомым. Я не особенно много людей могу распознать в лицо. Не уродилась остроглазой, да и знакомства завожу манерно. Вот и теперь. Поправляю без пользы шляпку, тяну рукава, а сама – думаю. Какой из Якова цветок? Проще всего сказать: репей! Но это будет насмешка, и не более… Крапива? Мимо. Ежевичная поросль? Нет, хотя – он цепкий и лезет всюду, искоренить его совсем и бесследно – не получается.

– Луговой звонец? – негромко предположила я.

– Желтушник что ли? – Яков переиначил название на северный манер. Резко отмахнулся. – Ничуть не похож.

– Двуликий, – я загнула указательный палец и продолжила перечислять, – на любом лугу свойски лезет в тесноту разнотравья. Иной раз питается, присосавшись к соседям: можно сказать живет их соками, а можно – сплетнями всего луга. При этом выглядит безобидным. Все верят, что годен для сказок. Такой цветок – особенная беспородь: никто про него лишнего не подумает и в то же время отметит с приязнью.

Все пальцы загнуты. Я перевела дух и вопросительно глянула на Якова. Он покивал и не ответил. Тишина меня обрадовала. Без болтовни удобнее смотреть по сторонам. Весна – замечательное время. В каждый новый день мир вступает обновленным. Перемены светлы. Сегодня я приметила: а ведь раскрылся полный лист! Лес еще пестрый, сочно-весенний, но это обман, на самом деле лес готов к лету. Листва теряет особенный оттенок младенчества, детства. Первый цвет листвы – тот, в котором она проклюнулась из почки, самый вычурный. А еще – пророческий! Клены в почках красны и коричневы, такими они станут снова, увядая. Березы золотисты в крохотных листьях и сережках… Летом лес не помнит пророчеств весны. Это и для людей верно, взрослея, мы перестаем верить в простые чудеса, окружающие нас. Не смотрим по сторонам, уж тем более не вглядываемся.

– Ничего плохого не сказала, но я обижен, – прошипел Яков, да с такой злостью! – Не желаю быть желтушником. Ни-за-что! Мергель вон – пиён иноземный. А я двуличный сорняк. Вот же вредная барышня! Кормил её салом, сказками и творогом, и все равно оказался сорняком.

Снежок фыркнул, Яков нахохлился пуще прежнего, записав коня в насмешники. До самого дома Мергеля мы доехали молча. И помощника Яков нанял, не спросив меня, нужен ли и годен ли: кинул монету деревенщине, шагавшему по обочине, указал место в шарабане, словно имеет право распоряжаться всем. У дома Мергеля разгружал привезенное опять молча. Я не мешала чудить. Мне нравилось: первый раз не я злюсь на налетчика, а совсем наоборот!

Мергель ждал нас у ворот. Сиял праздничным самоваром и даже на таракана не походил. Подал мне руку, повел в беседку. Мазнул взглядом по наемному мужику, и даже не поморщился, допуская чужого в сад.

Стоило ли наделяться, что оранжерея, которую Мергель обещал выстроить для пионов, готова? Я и не наделась, раз взяла с собой мерную ленту, листки и карандаш. Сверилась по солнцу, посмотрела почвы, спросила про грунтовые воды, придирчиво изучила деревья, которые могут позже вырасти и затенить… Принялась рисовать. Мергель трижды отказывался от готовой схемы оранжереи, рвал бумагу и яростно требовал «все по первому классу делать, как ентим Дюбам вековым и не снилося, ась?». Наконец, рисунок его устроил, и Яков с помощником занялись земляными работами.

Я взяла новый лист и письменно перечислила указания по уходу, прихлебывая чай: Мергель обещал его давным-давно и наконец изволил вспомнить об этом. Не иначе, у самого в горле сухо. За чаем Мергель блаженствовал, читая указания и требуя толковать их. Оказывается, у него уже имелся садовник! Он-то и принес чай, и теперь почтительно внимал моим словам… Заодно Мергель вымогал лиану, а я вяло упиралась.

В общем, время шло, дело двигалось. А Яков – я искоса поглядывала и переживала все сильнее – продолжал злиться! Рыл так, кроты б обзавидовались! Селянин на подхвате потел и едва успевал оттаскивать ненужный грунт и подтаскивать нужный. Мергель от скорости работ добрел. Обещал накормить обедом, а пока созерцал пионы в кадках и причмокивал: вот-вот появится оранжерея. И не абы какая, со смыслом. Выращивать себе памятник – дело тонкое и чувствительное.