Книга Железные паруса - Михаил Белозёров

– Так ведь… – лукаво произнес Перец (тень за его спиной подрагивала в тон разговора), – приказ за номером бис восемь о женатых и разведенных по рангу и табелям Управления сразу после «Вырождения»… Вы что, не знаете историю дальше?

Он поднял правую бровь и выжидательно замолчал. Может быть, он думал, что приказы бывают только правильными – продукт тридцати трех десятков подлецов и советников, и никогда не сомневался в них. Надо было только поставить подпись и посмотреть, как Алевтина, виляя красивым задом, идет в красных модельных туфлях по толстому, пушистому ковру (Домарощинер бросился с Обрыва – черт знает, какой пунктик обязательств), и ее точеная шейка поворачивается, чтобы одарить жадной улыбкой. И Он не знает, что с ней делать, не в том смысле – спать или не спать, а подсознательно, – что за ее прекрасной попкой скрывается кто-то, кто в нужный момент нажимает кнопку и говорит: «А вызовите мне такого-то и такого-то! На ковер, под белые ручки, чтоб дрожью пробирало!.. И баста!» Ведь и подобный конец небезынтересен и внушает уважительное почтение раба к господину.

– Так у нас уже все изменилось, – произнес Он и расслабленно подумал: «Где-то я его уже видел…» Теплая, с запахом острого пота под мышками, домашняя, как канарейка, или… или… ах, да… библиотека; и, краснея, потупился от воспоминаний, словно это Он сам тянул чемодан по холодным пустым аллеям мимо щербатых скульптур с нецензурными надписями, словно это Он сам восторгался и одновременно страшился Леса и ненавидел Управление, словно это Он, нежный и разморенный, лежал в горячей ванне, в ароматном облаке Алевтиной квартиры, не веря в свое счастье.

Перед ним на краешке сидел Директор – тихий, скромный человек, со светлыми, прозрачными глазами и бесцветными волосами, и Он знал о нем все: и о тайных мыслях, и о родившихся и не родившихся приказах, и о генеральском погоне, и о парабеллуме в сейфе, декорированном под сервант.

– Этого они не учли, – сказал Директор.

– Кто? – удивился Он.

– Как там их, бишь? – Щелкнул пальцами, обращаясь в сторону подчиненного.

– Ну, начальник, обижаешь, – засмеялся Вольдемар и, трезвея, запнулся. – И я забыл…

– Ладно, неважно. Зато они меня выбрали… – твердо, словно оправдываясь, произнес Перец, выпячивая грудь, – сами, очень демократично… Горжусь… от их имени и от имени коллектива… человечества… теперь имею полное право…

– Она меня к Томке с биостанции ревнует, – радостно оборачивая восточное лицо, сообщил Вольдемар. – А у нас, промежду прочим, даже детей общих нет. И засмеялся жирным, густым смехом.

– Да ну тебя, – засмущалась буфетчица. – Вы его не слушайте! Бывают же!..

– Собственно, там ведь другое продолжение, – ободренно вспомнил Он, пытаясь ухватить ломкую, ускользающую грань разговора. – И, вообще, речь идет об улитке. Так что вы ошибаетесь.

– Да? – наигранно удивился Перец.

«… метелкой, метелкой, вынести к солнышку, чтобы пованивало меньше, и приготовить с грибочками на масле провансаль, на закуску из третьего подвала, из пятой бочки, а дворне пива и вчерашние пироги с дранкой…»

– Было другое, но его отменили, – бесцветно, манерами клерка третьей руки пояснил он. – Только вот не припомню номера. Впрочем, секретарша… – он вдруг залился краской, – должна знать… во всем должна быть точность. Вот наш общий знакомый, покойный…

– Бросьте вы, господин Перец, – не отрываясь от буфета, произнес Вольдемар и налил новую порцию кефира. – Я б этих баб вывозил на остров и по воскресеньям, не реже двух раз в неделю, на катере с ветерком… а-а-а… остальные дела-а-а… – и, споткнувшись о каменеющее лицо Перца, сразу поменял тон и то ли спросил, то ли приказал: – Будешь экспертом!? – и хлопнул по плечу. – Будешь!

– Буду, – вдруг произнес Он словно сам за себя, словно кто-то за него расписался за чужую жизнь.

– Сейчас доставят одного человечка. И ты нам все расскажешь-объяснишь, – подмигнул Вольдемар не сколько ему, сколько Директору.

– Верите или нет, не могу уволить мерзавца, – доверительно наклоняясь и понижая голос до шепота (словно беря под опеку), пояснил Перец. – Язык что ли укоротить или кастрировать. – А то нам не все ясно.

«… развесить, чтобы сразу всех скопом, лучше, конечно, чтоб меньше возни, – без регистрации, без суда и следствия…»

– Кастрировать уже было, – припомнил Он и впервые позволил себе улыбнуться, ободренный дружескими манерами Директора. Губы были деревянными, словно у куклы, словно с чужого лица.

– Так это ж когда… – кисло напомнил Вольдемар, – это еще…

– Придется повторить, – пообещал Перец, гоняя с щеки на щеку желваки. – А то, знаете ли, отрастает…

«… и подтереться этим самым обоснованием по этой самой третьей статье четвертого уложения бог весть какого года, с печатями и сургучами…»

– А кто ж машину водить будет? – вежливо поинтересовался Вольдемар, красуясь в своей наглости.

Перец сплюнул на асфальт и посмотрел, как слюна испаряется и тает в трещинах.

– Уйду в отставку! – пожаловался он. – Вот полное Вырождение проведу и уйду. Знаете ли, музыка, цветы, сострадательные речи, слезы…

– Какое Вырождение? – спросил Он самым безразличным голосом, чтобы только себя не выдать.

«… а всех подзадержавшихся выставить в плоскость апробированного члена, третий знак степени, чтоб… чтоб… за самовольство и ехидничание, чтобы можно было снисходительно пожурить: «Ах, ты дурачок…» и погладить по соломенной головке.

– То самое, которое ждали…

– … две тысячи лет… – с пониманием вставила Натали, – то, что в Ехоне предсказано…

– Иерихоне, – поправил Перец-Директор и вопросительно приподнял правую бровь.

Чего он ждал от него? Раскрытия тайны? Признания? Жалкие торсионные поля.

Вольдемар нагловато и почему-то многозначительно качнул головой и налил себе в стакан.

Тени прятались от горячего солнца.

– Мы теперь не шоферим, – выставляя живот, пояснил он после минутного молчания, – мы теперь в охране, – и опрокинул стакан, так что в глубине рта мелькнули полукружия белых зубов с острыми ровными краями, а потом слегка распахнул полы пиджака и похлопал ладонью по боку, где у него на желтых скрипучих ремнях висел блестящий пистолет. И если бы не эти резкие, осторожные тени за его спиной, можно было вообще ни о чем не беспокоиться.

И тогда Он обернулся и увидел, что набережная и бескрайний пляж с золотистым ровным песком и разноцветными зонтиками над крашеными лежаками – пусты. Даже море вокруг было без радостного человеческого говора. Только вдали, под деревьями и за ними, скрестив руки за спинами, прятались черные, колкие фигуры. Еще одни соглядатаи? Не было ни времени, ни возможности разбираться.

Где же Падамелон и Африканец? тоскливо подумал Он. И сейчас же зазвенело в ушах и противный липкий пот слабости полился по лицу.