Книга Сын вора - Мануэль Рохас

«А что, здесь много воров?»

«Какие воры! Откуда им быть, если зимой мороз больше двадцати градусов. Ни воров, ни нищих — закоченели бы на улице. Бывает, конечно, украдут, да редко; а убийств и совсем почти не слышно; разве что самоубийства, особенно когда западный ветер заладит, но самоубийц ведь не надо вылавливать и в тюрьму сажать не надо — зароешь, и дело с концом. Ну как, согласен?»

Согласен ли я? А что мне было делать? Не подыхать же с голоду. Судно уже отчалило, так что выбора никакого, и вот я стал тайным агентом полиции. Милая работенка! Там я и застрял, в этом городе длинных ночей и коротких дней (или наоборот, смотря по времени года), прицепил к поясу сорокапятикалиберный кольт и стал с нетерпением ждать, когда кончатся осень и зима и я с первым же судном отчалю на север. Ну и зима мне выдалась! Как-то в одном магазине случился пожар. На ветру деревянное строение вспыхнуло как спичка и в секунду сгорело дотла — когда приехали пожарные, тушить уже было нечего. А потом оказалось, что поджег хозяин-итальянец да сам об этом и раззвонил. Ему надоело возиться с лавкой, и он решил продать дело, но никто не брал, даже даром. Хотел было подарить одному земляку, который искал золото на Огненной Земле и, по всему судя, кое-что себе там откопал. Так этот земляк отказался наотрез, заявив, что примет любой подарок, только не магазин — недвижимость его не волнует, не по нему это лакомство.

Итальянец впал в отчаяние: ни в аренду сдать, ни продать, и бросить жалко — нельзя же уехать и оставить имущество на произвол судьбы. А уехать он решил во что бы то ни стало. И вот пришла пора ветров, и ветер принялся дуть днем и ночью без передышки, и тогда он придумал поджечь магазин — чтобы от него отвязаться. Все это он сам рассказывал. Магазин не был застрахован. Всем ясно стало, что он сумасшедший: чтобы хозяин, итальянец он или кто другой, поджег собственный магазин, да еще не застрахованный, тут уж, и правда, надо рехнуться! Так оно и оказалось — парень свихнулся. Его забрали, и так как в Пунта-Аренасе не было дома умалишенных, поместили в городскую больницу и приставили к нему полицейского, которому поручили его охранять до прихода судна на Вальпараисо. Охранникам пришлось одеваться в штатское, потому что, едва завидев полицейскую форму, больной приходил в ярость и исступленно выкрикивал имя Гарибальди.

Мне пришлось его караулить — нечего сказать, повезло! Когда я впервые его увидел, мне стало любопытно, и я попытался с ним заговорить, но скоро понял., что, если не хочу сам кончить сумасшедшим домом, лучше разговоров не вести и держаться от него подальше. Нас заперли вдвоем в больничной палате. Он сидел или лежал на кровати, а я столбом стоял у двери, иногда только присяду отдохнуть — и молчим, как два истукана. Эта мука длилась не один день. Когда мой напарник, другой полицейский, сдавал мне ночное дежурство, он валился с ног, будто после приступа лихорадки, а я к вечеру бывал до того измочален, словно целый день драил палубу огромного крейсера. Я брал с собой книгу, думал — почитаю, да какое уж тут чтение! Больной глаз с меня не спускал, подкарауливая каждое движение, все ждал, что я зазеваюсь и он кинется на меня. Завлекательная была работенка. А то он вдруг заводил длинную речь и монотонно бормотал что-то по-итальянски — ничего не разберешь, хорошо, если два знакомых слова попадутся. Я положу тогда книгу и жду, пока он замолчит. Роста он небольшого, коренастый, черноволосый и усатый, квадратное, обтянутое желтой кожей лицо. Говорит, говорит целыми часами без умолку, потом вдруг затихнет, втянет голову в плечи и бросает на меня мрачные взгляды из-под воспаленных, красных век. Мне казалось, что он глядит сквозь меня, точно я пустое место, и все-таки мне становилось не по себе от его назойливого взгляда.

Куда провалился этот пароход! Теперь бы я охотно проработал целый год без жалованья, лишь бы убраться подальше отсюда. И как это меня угораздило сойти на берег! Уж лучше было драить палубу, чем возиться с этим сумасшедшим. Правда, в последнее время он меньше болтал и мне даже удавалось читать. И вот однажды, когда я, увлекшись любовными приключениями героев, с толовой ушел в книгу и забыл обо всем на свете, на меня вдруг точно лавина обрушилась: улучив удобную минуту, сумасшедший, словно дикий зверь, прыгнул мне на плечи; стул подо мной треснул, как скорлупа грецкого ореха, и развалился, а я грохнулся на пол лицом вниз. Он наскочил на меня, я же, вцепившись одной рукой в книгу, другой старался изловчиться и ударить его побольней под ложечку. Удивительно, что я не сразу выпустил книгу. Какая-то сила не давала мне разжать руку, будто я боялся, что если брошу книгу, то она погибнет и я так и не узнаю, что произошло в последних главах. Роман был английский и назывался «Серебряная ложка». Но скоро я опомнился и, осторожно оттолкнув книгу подальше, принялся за пыхтевшего над моим ухом итальянца.

Итальянец навалился грудью, вытянул левую руку, схватил меня за горло и, пытаясь его сдавить, судорожно дернул пальцами; другая рука шарила по моему телу, обыскивала. Что ему надо? Тут я понял и в ужасе вздрогнул: он пытался нащупать револьвер. И все это время выкрикивал: «La rivoltella!»[5] вперемежку с именем Гарибальди. Я уверен, что он был одним из марсальцев, может быть последним. Он придавил меня к полу и не давал шевельнуться. Вдруг он на мгновение разжал руку; воспользовавшись этим, я перевернулся на спину и так отчаянно закричал, что мой крик, казалось, мог разбудить весь город, но наша палата, к несчастью, была в стороне, и яростно свистел ветер, и потому мой зов остался без ответа. Я сообразил, что помощи ждать неоткуда, и, собрав все силы, уселся на него верхом и дал ему такую зуботычину, которая, уж кажется, любому идиоту прочистила бы мозги, да только не моему — он еще раз пробормотал: «La rivoltella!», и руки его разжались.

Я поднялся, подобрал книгу и плеснул ему в лицо холодной воды. Итальянец очнулся, встал на ноги, искоса взглянув на меня, уселся на свое обычное место и, понурив голову, завел своей неизменный монолог, только без обычных «rivoltella». Я же постоял немного, пока не отдышался, одернул и отряхнул пиджак, несколько раз глубоко вздохнул, потом сел на стул и собрался было читать, но ничего не вышло — эта история совсем выбила меня из колеи. Я даже почувствовал что-то вроде угрызений совести. Ну а что было делать, утешал я себя. Уговаривать его было бесполезно. Время шло. Он все что-то бормотал, а я до конца дежурства так и не мог опомниться, молча сидел, сжимая в руках книгу. К счастью, на следующий день пришел пароход, и наши мучения кончились: сумасшедшего повезут теперь в Вальпараисо. Правда, поднять его на борт разрешили лишь в день отплытия и буквально за секунду до отхода, но нам уже оттого было легче, что осталось потерпеть каких-нибудь два-три дня, не больше.

Наконец, препоручив нашего итальянца свирепому косоглазому боцману, мы с моим напарником сошли на берег и, хватив в честь освобождения по три бутылки на брата, свалились замертво. Так я и просидел в Пунта-Аренасе всю зиму, всю зиму слушал, как свистит на улице да завывает в печных трубах ветер. Морозы стояли лютые, и ели мы больше консервы, а все-таки на жизнь жаловаться не приходилось, даже жирок себе нагуляли. Но не для того же я сбежал из дому, чтобы похоронить себя в Пунта-Аренасе. Пришла весна, стаял снег, и вот в один прекрасный день я увидел у причала военный крейсер, то бишь всю мощную эскадру Республики Уругвай. Два дня я простоял на молу, не сводя глаз с крейсера и прикидывая в уме, сколько в нем длины и каково водоизмещение, осадка, какой паек дают матросу и как мне на него проникнуть и вырваться на север, в Атлантику.