Книга Тольтекское искусство жизни и смерти - Барбара Эмрис

Он прикоснулся к шляпе и пошел по проходу между скамьями к свету, который манил его из-за дверей часовни.

– Papá!

Но его уже не было.

Сарита в замешательстве оглянулась.

– И что теперь? Мне нужна его помощь.

– Тебе нужна я, – сказала ее спутница. – Мы ведь это уже уяснили. Мы проследуем по тому же пути эзотерического знания, по которому шел твой сын. Пойдем за самыми его выдающимися мыслями – и таким образом…

– Мысль – это знание, так говорил Мигель, – перебила ее Сарита. – А еще он говорил, что память – это тоже знание. – Она посмотрела на Лалу: освещенная сотней церковных свечей, та была так красива, так уверена в себе. – И что религия – это знание, так тоже мой сын говорил.

– И посмотри, как это чудесно! – откликнулась Лала, показывая на часовню, которая была теперь заполнена коленопреклоненными верующими; у многих из них на глазах были слезы.

– И ни в том, ни в другом, ни в третьем истины нет – так тоже мой сын говорил.

– Твой сын скоро будет с тобой, так что сам сможет сказать, что он думает. Пойдем, мать, нам предстоит увидеть тот самый день, когда по его словам стало ясно, что ему суждено вести за собой людей.

Сарита поднялась, еще раз перекрестилась и последовала за красавицей в нежное облако ладана.

* * *

Дон Леонардо наконец оказался там, где должен был быть. Он смотрел, как один из его внуков, красивый юноша двадцати лет, идет по дорожке к его дому. Это был не самый младший его внук, но младший сын Сары – уже от одного этого Леонардо улыбался. Он любил дочь и всегда видел в ней что-то исключительное. Она могла бы погрязнуть в рутине повседневного человеческого существования и старых обычаев, но ей удалось сохранить ту силу влияния, которой обладала только она. Скоро эту силу признала вся ее родня и округа.

Этот мальчик тоже был не такой, как другие. Леонардо знал это, но пока не мог сказать почему. У Сары все сыновья были смышленые, способные, устремленные к успеху. Он вспомнил утро, когда родился Мигель, и задумался – уж не там ли разгадка его особых способностей? Но слишком уж большое значение придавалось таким семейным историям, благоприятным знакам и тому, как сошлись звезды. Разгадка – в каждом мгновении настоящего, таком, например, как это. В тот миг, когда Леонардо смотрел, как его внук идет домой, он все понял. Увидел, какая походка у юноши, как уверенно он держится, как светятся его глаза. Да, глаза говорят о многом. И улыбка. Какая улыбка! Она как будто приглашает мир поиграть. «Войди в мое видение, – говорит она, – тут будет весело!»

Конечно, этот парень особенный. Пора Леонардо определить, можно ли эту особенность воплотить во что-то исключительное. Пора парню попрощаться с сонным теплым уютом своих убеждений и вдохнуть ледяной воздух осознанности.

Дон Леонардо сошел с крыльца и раскрыл свои объятия Мигелю, последнему из тринадцати детей Сариты.

* * *

Я помню тот чудесный осенний день в мой первый год учебы в университете, когда я спешил в гости к дедушке. Сердце мое в тот день пылало любовью, а в голове роилось множество новых идей. Деду было за девяносто, и он был в нашей семье старейшиной. Его уважали все, кто его знал, и я ужасно гордился, что у меня такой дедушка. Гордость меня распирала и оттого, что можно взять и пойти к нему, поговорить, показать, как много я знаю. Мне хотелось произвести на него впечатление: такой юный, а уже столько мудрости, такой проницательный ум!

С тех пор я понял, что не нужно выражать благодарность большому мастеру демонстрацией своих знаний. Все, что угодно, только не это. Если вы успели хоть что-нибудь уразуметь, то будете просто молчать. Ведь он потому и мастер, что знания не впечатляют его. А вы – ученик, потому что на вас они производят впечатление! За мою шаманскую жизнь я не смог бы сосчитать, сколько раз и какими способами мои ученики пытались впечатлить меня, – точно так же, как я старался пустить пыль в глаза дону Леонардо в тот осенний день. Сколь многие из них обещали стать настоящими мудрецами, но не оправдали надежд, потому что, вместо этого, решили поразить меня фактами, мнениями, ссылками на философов. Они как бы говорили: «Как мне удивить тебя? Что я знаю такого, о чем даже ты еще не задумывался? Гляди же на меня! Слушай меня! Дай-ка я тебя чему-нибудь научу!» Так для чего мы садимся у ног учителя – чтобы насладиться своей важностью или чтобы послушать и поучиться?

В тот день я пришел к дону Леонардо точно не затем, чтобы слушать. Я начал говорить, как только мы сели во дворе, и мне было не остановиться. Я поведал ему обо всех наших студенческих политических кружках, обо всем, что успел узнать про политику и государство, о несправедливости и человеческих страданиях. Мною владели праведный гнев и чувство нравственного негодования. Я бичевал человечество за все его многочисленные пороки – и именно тогда дед, до сих пор улыбавшийся, тихонько засмеялся. В том, что я говорил, не было ничего смешного, – значит, он просто насмехается надо мной, решил я. Насмехается надо мной! Он что, уже так постарел, что не способен понять мою логику во всем ее блеске? Разве ему не видно, что я научился проникать в самую суть явлений? Во мне зашевелилась обида, и я замолчал.

– Мигель, – мягко сказал он с участливой улыбкой, – все, чему ты выучился в школе, и все, что, как тебе кажется, ты понял про жизнь, – это всего лишь знания. Но это не истина.

Он что, не понимает, что я уже мужчина? Он разговаривал со мной как с ребенком. Его слова разозлили меня, и кровь бросилась мне в лицо.

– Не обижайся, дитя мое, – продолжал он. – Эту ошибку совершают все. Люди верят разным мнениям и толкам, строят из них целый мир и принимают то, что сами же соорудили, за мир настоящий. Они не знают, правда ли то, во что они верят. Они даже не знают, правда ли то, что они думают о самих себе. Знаешь ли ты, что истинно или кто ты?

– Да, я знаю, кто я! – твердо сказал я. – Как могу я не знать самого себя? Я живу с самим собой с самого рождения!

– M’ijo, ты не знаешь, кто ты, – спокойно сказал дед, – то, что ты знаешь, – это не ты. Ты так давно привык к тому, кем не являешься, что считаешь это собой. Веришь в образ себя, который сложился из чего угодно, что не есть истина.

Я не знал, что еще сказать. Я ждал, что меня похвалят или уж хотя бы поспорят с моей точкой зрения. Было бы здорово потягаться интеллектом с моим дедушкой. Мне казалось, что у меня хватит знаний, чтобы переспорить мастера. И вот, вместо этого, он нанес сокрушительный удар моему «я». Несколькими безжалостными фразами мой дед уничтожил все, что я считал Мигелем. Сомнению было подвергнуто все, что я знал о мире.

Сомнение! Нет ничего важнее сомнения в пору, когда мы сносим здание, построенное нашим интеллектом. Мы выучиваем слова, верим в их значение и живем с этими убеждениями, пока наш домик устойчив и крепок. Сомнение – это удар, который разрушает его, когда приходит время. Сомнение может заставить развалиться целую крепость, возведенную из убеждений, и такой удар необходим, если мы хотим увидеть что-либо, кроме наших личных иллюзий. Необходимо землетрясение. Я посмотрел на деда, и он улыбнулся мне, как будто мы только что обсудили секрет, сулящий нам удачу. Да заметил ли он вообще, как пошатнулось мое чувство собственного достоинства?