Книга Бабель. Человек и парадокс - Давид Розенсон

Вскоре Бабель случайно находит ценную библиотеку и поражается тому, что еще недавно в этом городке цвели культура и знания, — ныне же все это уничтожается оружием революции. Он продолжает описывать уничтожение евреев поляками и казаками, которые теперь в его глазах одно. Третье августа 1920 года: «…страшное поле, усеянное порубленными, нечеловеческая жестокость, невероятные раны, проломленные черепа, молодые белые нагие тела сверкают на солнце, разбросанные записные книжки, листки, солдатские книжки, Евангелия, тела в жите».

В разгар этой борьбы за революцию Бабель получает лошадь, умудряется избежать ранений, голодает и идет на поиски хлеба. «Я прошу хлеба у красноармейца, он мне отвечает — с евреями не имею дело, я чужой, в длинных штанах, не свой, я одинок… от усталости едва сижу на лошади, мне надо самому за ней ухаживать… через 5 минут после приезда [в город], какие-то бабы бьются, причитают, рыдают невыносимо, тяжко от непрекращающихся ужасов…»

Бой проигран, и бойцов одолевает уныние. Пятое августа: «Герой был начдив, теперь командир в комнату не пускает… Тоска по Одессе». Седьмое августа: «В соседней комнате панихида. Много евреев, заунывные родные напевы, покачиваются… Мать плачет, под молитву, рассказывает мне… И вот главное, все повторяется — казаки против поляков, больше — холоп против пана… Евреи здесь менее фанатичны, более нарядны, ядрены… местечко насыщено кровавой историей еврейско-польского гетто… [Поляки] грабили, мучили, аптекарю раскаленным железом к телу, иголки под ногти, выщипывали волосы за то, что стреляли в польского офицера, — идиотизм… Я нахожу старинные книги, драгоценнейшие рукописи латинские… Ксендз… — схоластик…» А затем Бабель описывает местных евреев, еврейских детей, мужчин и женщин — он снова рассказывает им сказки «о российском рае».

Назавтра он бродит по местечку, осматривает церкви, но интересуется в основном евреями, беседует с ними. От его взгляда не ускользают еврейская архитектура, наряды, свитки Торы. Восьмое августа: «Дружба с евреем. Пьем чай у старичка. Тишина, благодушие. Слоняюсь по местечку, внутри еврейских лачуг идет жалкая, мощная, неумирающая жизнь…» Казаки трубят о капитуляции, российские газеты — о всемирной победе коммунизма.

Пытают, режут глотки, восхищаются лошадьми, насилуют женщин (9 августа). Бабель узнает, что поблизости живет главный раввин; местных евреев согнали в хату и сожгли за то, что прятали еду в клуне. «Обычная история», — отмечает Бабель. Но по-прежнему восторгается казаками: «…Вместе едят, спят, варят, великолепное, молчаливое содружество… по вечерам полными голосами поют песни… преданность коням… я сплю, окруженный ими». Зная их кровожадность, Бабель все равно хочет остаться среди них. Тем не менее 10 августа он говорит: «Чем не времена Богдана Хмельницкого?» И снова, 18 августа: «Надо проникнуть в душу бойца, проникаю, все это ужасно, зверье с принципами».

«Евреи у дверей как трупы, — продолжает он 18 августа, — я думаю, что еще с вами будет… какое-то невыразимое привычное и горячее еврейское горе». А чуть позже отмечает «чистых евреек, местечки с садами, занавесками и опрятными домами». Он встречает интеллигентных молодых людей, в том числе евреев, в одном белье, залитом кровью. «Они окружают меня, — в тот же день пишет он, — они рады звуку моего благожелательного голоса… какая разница между казаками и ими, жила тонка».

Он знакомится с иезуитами, с христианами, и поражен их чистотой, образованностью священников. Временами он описывает евреев и благочестивых христиан в сходных терминах. «Две красивые старые девы, мне стало страшно, как напомнили они мне сестер Шапиро из Николаева, две тихие интеллигентные галичанки, патриотки, своя культура… Сестры угощают меня папиросами, они вдыхают мои слова о том, что все будет великолепно — как бальзам, они расцвели, и мы по-интеллигентски заговорили о культуре» (18.7.1920).

Очевидно, их сходство с евреями из его родного города изумляет Бабеля. А его командир, отмечает он, «будет их резать — он ненавидит интеллигенцию, это глубоко, он хочет аристократического по-своему, мужицкого, казацкого государства».

Наблюдая в тот же день чудовищную картину поля битвы, Бабель говорит: «Жить противно, убийцы, невыносимо, подлость и преступление… Я не смотрел на лица, прикалывали, пристреливали, трупы покрыты телами, одного раздевают, другого пристреливают, стоны, крики, хрипы, атаку произвел наш эскадрон…»

Это уже не голос человека, мечтающего слиться с казаками, чтобы воспринять их обычаи; он больше не желает стать «иным» — мы видим Бабеля, страдающего от того, что он чужой, он сознает бессмысленность этой битвы, жестокость своих соратников — невежественных убийц. Но деваться ему некуда. «Ад, — продолжает он. — Как мы несем свободу, ужасно». Единственная забота казака — его возлюбленная лошадь. «Лошадь это все. Имена: Степан, Миша, Братишка, Старуха. Лошадь — спаситель, это чувствую каждую минуту, однако избить может нечеловечески. За моей лошадью никто не ухаживает» (Адамы. 21.8.1920). Лошадь очкастого еврея казаков не волнует.

Наконец, 21 августа Бабель говорит прямо: «…Наша армия идет зарабатывать, не революция, а восстание дикой вольницы». А затем знакомится с двумя евреями-кавалеристами, тоже из Одессы. «Тяжкие сведения об Одессе. Душат. Что отец? Неужели все отобрали? Надо подумать о доме». Мысленно Бабель возвращается к дому постоянно.

Двадцать пятого августа Конармия наконец добирается до города Сокаля. И снова Бабель повсюду замечает евреев — образованных евреев, ведущих «обычную еврейскую жизнь». На следующий день он осматривает город «с молодым сионистом. Синагоги — хасидская, потрясающее зрелище, 300 лет назад, бледные красивые мальчики с пейсами, синагога, что была 200 лет тому назад… Красота алтаря… великолепие зеленоватых люстр… Евреи просят воздействовать, чтобы их не разоряли…» Во многом Бабель обрел здесь дом вдали от дома — вновь пришел к людям, которых знает, к людям, чьи обычаи и стиль жизни ему понятны. Евреи повсюду — он прекрасно знает этих людей. И однако, едва он заводит речь о еврейском сапожнике, радость «возвращения домой» сменяется правдой его внутренней борьбы: «Сапожник ждал Советскую власть — он видит жидоедов и грабителей… Ночью будет грабеж города — это все знают… Какие раздерганные, замученные люди».

Двадцать восьмого августа, когда Ворошилов и Буденный отчаянно пытаются спасти ситуацию на фронте, Бабель описывает местечко Комаров: «Невыразимый страх и отчаяние». Этим он не ограничивается — ему нужно поверить свои впечатления хотя бы дневнику: «Здесь вчера были казаки есаула Яковлева. Погром. Семья Давида Зиса, в квартирах, голый, едва дышащий старик пророк, зарубленная старуха, ребенок с отрубленными пальцами, многие еще дышат, смрадный запах крови, все перевернуто, хаос, мать над зарубленным сыном… грязь, кровь под черной бородой, так в крови и лежат… Раввин спрятался, у него все разворочено… Убито человек 15 — Хусид Ицка Галер — 70 лет, Давид Зис — прислужник в синагоге — 45 лет, жена и дочь — 15 лет, Давид Трост, жена — резник». Его внутренний взор все это фиксирует, он старательно записывает имена — знак любви, знак того, что он ни в коем случае не хочет забыть этих людей.

Он идет в дом изнасилованной еврейки. Проводит субботу с религиозной еврейской семьей, которая не станет стряпать, пока суббота не кончится. Для Бабеля равно трагичны еврейские погромы и вот эти строки против тех, с кем он хотел породниться: «Главное — наши ходят равнодушно и пограбливают где можно, сдирают с изрубленных. Ненависть одинаковая, казаки те же, жестокость та же, армии разные, какая ерунда…»