Книга Алексей Константинович Толстой - Владимир Новиков

Поединок состоялся лишь спустя два года. Поручик Юрий Бахметьев служил в Петербурге, Вяземский жил в Москве. Однако вскоре Бахметьев перевёлся на Кавказ. Проезжая через Первопрестольную, он отправил Вяземскому записку: «Милостивый государь, мне нужно непременно видеться с Вами. Жду Вас у ворот Вашего дома в санях. Надеюсь, что не откажетесь поехать со мною. Если же Вы не выйдете, то я принужден буду отказать Вам в малейшем уважении. Буду всегда считать Вас и везде называть подлецом без меры чести, без тени благородства и уверяю Вас, что при первой встрече буду публично приветствовать Вас этим именем — я на всё решился…»[23] На этот раз противники не встретились, но Вяземский поклялся приехать в Дагестан следующим летом. Обещания он не сдержал.

Старший брат Николай Бахметьев отправился в Москву в январе 1845 года с целью разрешить ситуацию и вместо Юрия выйти на поединок. Но Вяземский вновь уклонился, ссылаясь на то, что уже дал слово Юрию Бахметьеву. Последнему удалось попасть в Москву только в мае того же года, когда он получил отпуск. Оба брата приехали в Первопрестольную из Смалькова. Дуэль произошла ранним утром 15 мая в Петровском парке. Первыми выстрелами противники только слегка оцарапали друг друга. Секунданты настаивали, чтобы дело на этом закончилось, но Юрий Бахметьев был неумолим. Враги вновь отошли на десять шагов от барьера и стали сближаться. Не дойдя до барьера, Вяземский выстрелил. Пуля попала Юрию Бахметьеву в грудь, и он тут же повалился замертво. Как было условлено заранее, убитого отнесли в кусты. Николай Бахметьев сразу дал объявление об исчезновении брата. Начались поиски; только через два дня тело было обнаружено.

В Смалькове ничего не знали, и произошедшее явилось громом с ясного неба. Вся семья облачилась в траур. Возможно, и не было произнесено ни слова упрёка, но Софи ловила на себе косые взгляды, красноречиво свидетельствующие о том, что именно её считают виновницей гибели брата. Постепенно атмосфера стала невыносимой, и тогда Софи, чтобы разрядить обстановку, поспешно вышла замуж за уже упомянутого страстно влюблённого в неё конногвардейского ротмистра Льва Миллера.

Современникам прежде всего бросались в глаза его роскошные пшеничные усы. Однако он был человеком не без достоинств. Внешне брак выглядел даже более выгодным, чем союз с Вяземским. Отец жениха дослужился до генерал-майора и был московским полицмейстером; мать приходилась родной сестрой матери Фёдора Ивановича Тютчева. Поэт был не только его близким родственником, но и крёстным отцом. Сам Миллер, благоговевший перед двоюродным братом, также писал стихи; в своё время некоторые из них стали популярными романсами. Но Софи уже была внутренне надломлена. Как и следовало ожидать, супружество оказалось несчастливым. Вскоре они по обоюдному согласию расстались и зажили самостоятельно. В петербургском «большом свете» ум, образованность и обаяние Софьи Андреевны Миллер быстро снискали ей известность.

Дальнейшую судьбу Вяземского вряд ли можно назвать благополучной. Дуэли были строжайше запрещены, и ему пришлось два года провести в заключении. Выйдя на свободу, он вернулся на военную службу и вскоре стал адъютантом шефа Третьего отделения графа А. Ф. Орлова. В браке Вяземскому (рука судьбы?) не повезло; после рождения дочери он овдовел. Всю жизнь Вяземский питал музыкальные амбиции, но и здесь оказался неудачником. Он сочинял музыку и даже покусился на оперу. Его первая двухактная опера «Чародейка» была поставлена в 1855 году на петербургской сцене, но выдержала только восемь представлений. Премьера проходила в бенефис знаменитого певца Осипа Петрова, но из-за неудачи своего опуса Вяземский вынужден был оплатить бенефицианту «полный сбор», а также возместить театру расходы на постановку.

Спустя почти тридцать лет Вяземский добился постановки следующей своей оперы «Княгиня Островская» на сцене Большого театра в Москве. Единственное представление состоялось 17 января 1882 года. Спектакль постиг полный провал. Рецензии были уничтожающие. Новый опус Вяземского был воспринят как образец самого вульгарного дилетантизма. «Русские ведомости» писали: «…Не нашлось ничего, что могло бы мало-мальски удовлетворить слушателя, не лишённого музыкального понимания и вкуса… Изо всех нумеров, по опере рассыпанных, положительно нет ни одного, где бы сказалось дарование. Бедность мелодической мысли — на каждом шагу… Такой безусловно плохой оперы, во всех отношениях, вряд ли даже кто запомнит на сцене Большого театра… Появление „Княгини Островской“ на той же самой сцене, где идёт „Демон“ Рубинштейна, „Онегин“ Чайковского, „Вражья сила“ и „Юдифь“ Серова — граничит с абсурдом»[24]. К этому времени Вяземский уже давно был полковником в отставке. Пережить крушение своих композиторских претензий он не смог и через несколько дней после роковой премьеры скончался.

В отличие от Вяземского Софья Андреевна никогда не считала себя творческой личностью; но её незаурядность постоянно привлекала к ней людей искусства. Ещё до встречи с А. К. Толстым она вошла в круг литераторов. Выше приведенные странные слова Тургенева, возможно, объясняются тем, что он пал жертвой этой Цирцеи и старался её забыть. Известно, что он долгое время-посылал ей, одной из первых, свои новые произведения и настойчиво требовал суда. Однако их отношения так и не сложились, о чём Тургенев искренне сожалел. На пороге старости он писал ей: «…Из числа счастливых случаев, которых я десятками выпускал из своих рук, особенно мне памятен тот, который свёл меня с вами и которым я так дурно воспользовался… Мы так странно сошлись и разошлись, что едва ли имели какое-нибудь понятие друг о друге, но мне кажется, что вы действительно должны быть очень добры, что у вас много вкуса и грации…»[25] Опять всё глухо и неясно, и для различного рода предположений открывается широкое поле. Кто знает — не был ли Тургенев некоторое время несчастливым соперником А. К. Толстого? Впрочем, если это и так, то увлечение было всего лишь мимолётным.

Незадолго до встречи с Алексеем Константиновичем Толстым Софья Андреевна пережила кратковременный, но бурный роман с Дмитрием Григоровичем. Однако когда последний приехал из своего имения в Петербург, он нашёл её больной, лежащей на диване, а у её ног сидел влюблённый Толстой. Григорович решил не мешать и удалился.

К январскому вечеру, перевернувшему всю его жизнь, Алексей Толстой был внутренне готов. Он ощущал, что стоит у роковой черты. С годами Толстой всё острее чувствовал, что он — чуждый элемент в дворцовых залах, что его подлинное призвание — искусство. Между тем молодой поэт был крепко привязан к службе, каждодневные обязанности не давали ему возможности сосредоточиться на главном в жизни: стихи выливались только время от времени, исторический роман из эпохи Ивана Грозного (в конце концов получивший название «Князь Серебряный») не двигался дальше первых набросков. Нахлынувшая любовь к женщине, готовой понять его творческие потребности и связать с ним свою судьбу, явилась как бы очищением. Он, подобно пушкинскому Пророку, обретает дар все-познания.