Книга Бирон - Игорь Курукин

Для Анны торжество Меншикова не предвещало ничего хорошего; но ей, зависевшей от милости петербургского двора, приходилось слать поздравительные письма. Торжества первых дней нового царствования нарушали проводимые аресты и ссылки: из столицы удалялись все, кто казался Меншикову хоть в некоторой степени опасным — даже дочь Петра I Анна Петровна вместе с ее мужем, герцогом Голштинским. Но через три месяца все переменилось. Стоило Меншикову заболеть и на некоторое время выпустить юного самодержца из-под контроля, как у того оказались новые любимцы — князья Долгоруковы, а его доверенное лицо, барон Андрей Иванович Остерман, подготовил дворцовый переворот.

8 сентября 1727 года князю был объявлен именной указ о домашнем аресте. Под барабанный бой обывателям зачитывали другой указ о том, что император «всемилостивейшее намерение взяли от сего времени сами в Верховном тайном совете присутствовать и всем указам быть за подписанием собственныя нашея руки» и о «неслушании» любых распоряжений Меншикова. Сам же он 10 сентября отправился в ссылку в роскошной карете с целым караваном имущества и прислуги. Если бы гонец Морица Саксонского с деловым предложением ежегодно платить князю за курляндскую корону по 80 тысяч талеров не опоздал — как знать, возможно, оно было бы принято.

В дальнейшем подобные ситуации будут проходить уже по иному сценарию — с немедленным арестом, следствием, предрешенным приговором и конфискацией движимого и недвижимого имущества. В данном же случае события разворачивались постепенно, новые правители как будто испытывали опасения, хотя и недолго: через несколько месяцев пребывания под следствием в своем имении Меншиков был сослан в Березов — маленький сибирский поселок на нижней Оби у Полярного круга.

Параллельно развивалась и митавская интрига — в соответственно уменьшенном масштабе. Весной 1727 года на Бестужева был подан упоминавшийся уже анонимный донос на польском языке о его хищениях, самовластных поступках и распутном образе жизни. «Управляющего» Курляндией затребовали в Петербург. Он медлил. Анна Иоанновна вновь писала к Меншикову, его жене и дочери, Остерману, прося не отзывать Бестужева: «Нижайше прошу ваше превосходительство попросить за меня, сирую, у его светлости (Меншикова. — И. К.). Умилосердись, Андрей Иванович, покажите миласть в моем нижайшем и сироцком прошении, порадуйте и не ослезите меня, сирой. Помилуйте, как сам Бог! Воистину в великой горести, и пустоте, и в страхе! Не дайте мне во веки плакать! Я к нему привыкла!»[60] Но ехать все же пришлось. В Верховном тайном совете от Бестужева потребовали подробного отчета о суммах, истраченных на выкуп заложенных герцогских земель.

Однако и на этот раз гроза миновала. Помогло то ли заступничество Анны, то ли — скорее — устранивший Меншикова переворот. При очередном переделе власти и собственности правителям было не до разбора личной жизни и прочих грехов пожилого генерала. Но, выиграв очередную придворную баталию, Бестужев не заметил, как проиграл другую, гораздо более важную. Как раз в это время было подготовлено «падение» его самого в глазах и в сердце его покровительницы. В октябрьских письмах Анны 1727 года, когда Меншиков был уже низвергнут, имя Бестужева больше не упоминается.

Вернувшись в конце 1727 года домой, Петр Михайлович обнаружил, что получил «отставку». Он тяжело переживал случившееся и не мог смириться с тем, что он теперь в Митаве не хозяин. Своей дочери княгине Аграфене Волконской Бестужев писал в Москву, куда как раз отправилась герцогиня: «Я в несносной печали: едва во мне дух держится, потому что чрез злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг (Бирон. — И. К.) более в кредите остался; но вы об этом не давайте знать, вы должны угождать и твердо поступать и служить во всем, чтоб в кредите быть и ничем нимало не раздражать, только утешать во всем и искусно смотреть, что о нас будет говорить, не в противность ли? Если вам станут говорить о фрейлине Бироновой, то делайте вид, что ничего не знаете. Поговорите у себя в доме со Всеволожским, чтоб между служителями ее высочества было как можно более смуты и беспорядка, потому что я знаю жестокие поступки того господина. Я в такой печали нахожусь, что всегда жду смерти, ночей не сплю; знаешь ты, как я того человека (Анну. — И. К.) люблю, который теперь от меня отменился».[61]

Письмо говорит о душевном состоянии автора: он явно потрясен неожиданной «отменой» близкого человека, но грехи за собой имеет, хотя и пытается их спрятать подальше: судя по всему, история с фрейлиной (или фрейлинами) выплыла и стала для него роковой в глазах Анны. Однако надежда вернуть себе утраченное расположение еще оставалась. Бестужев уверен, что без него дела в герцогском хозяйстве не пойдут; можно было подстраховаться, организовав «смуты» (благо заносчивый характер соперника давал к тому поводы), и тогда Анне ничего не останется, как вернуться под его надежную защиту. И еще одно тревожило вельможу: началось новое царствование, перемены были неизбежны — а Бирон как раз находился в столице, и мало ли чем могли обернуться его рассказы о курляндских делах.

Петр Михайлович опасался не зря. За схваткой первых министров и вельмож империи (Меншикова, Толстого, Долгоруковых) вырисовываются группировки, так сказать, второго ряда, участники которых также надеялись поймать придворное счастье при юном государе.

Одна из таких «факций» как раз образовалась вокруг дочери Бестужева, княгини А. П. Волконской. Туда входили молодые дипломаты — честолюбивый посланник в Дании Алексей Бестужев-Рюмин (будущий канцлер) и его брат Михаил, знаменитый «арап» и капитан-лейтенант Преображенского полка Абрам Ганнибал, учитель царевича камергер Семен Маврин, кабинет-секретарь Иван Черкасов и член Военной коллегии Егор Пашков. Алексей Бестужев-Рюмин вел тонкую интригу, опираясь на австрийскую помощь, и стремился окружить мальчика-императора и его сестру Наталью преданными людьми.[62]

В июле 1727 года хитроумную комбинацию разрушил Меншиков. Наставник Петра II Семен Маврин отправился в Тобольск, вслед за ним туда же был послан Абрам Ганнибал — строить крепость в далеком Селенгинске на границе с Китаем. Срочно был выслан за границу другой учитель Петра, венгр Иван Зейкин. Аграфена Волконская отправлена в деревню.

Старший Бестужев-Рюмин как будто остался лояльным (или демонстрировал лояльность) Меншикову — регулярно являлся в его дворец накануне «падения» князя в августе-сентябре 1727 года. Но младшее поколение семьи было настроено более решительно — радовалось свержению «прегордого Голиафа» и рассчитывало на возвращение в придворный круг, тогда как отец, судя по его письму дочери в марте 1728 года, надежду на возвращение своего «кредита» утратил и опасался худшего: «От кого можно осведомиться, нет ли гнева на меня ее высочества, потому что из писем вижу и опасаюсь, чтоб наш приятель (Бирон. — И. К.) за наши многие к нему благодеяния не заплатил бы многим злом ; они могут мне обиду сделать: хотя бы она и не хотела, да он принудит». Очевидно, что к этому времени Бестужев уже понял, кто в его бывшем доме хозяин.