Книга И вдруг никого не стало - Изабель Отисье

Она ни разу не задумывалась о самоубийстве, даже и представить себе такого не могла. Разодрать вены ржавой железкой? Затянуть на шее холодную веревку? Ее в дрожь бросало при одной мысли об этом, охватывал животный страх. Расхаживая взад и вперед, она протоптала в песке узкую дорожку. Она здесь, она все еще жива, и надо двигаться дальше, до конца.

В «Сороковой» она вернулась почти успокоенная. В комнате пахло стылым дымом. Людовик не шевелился. Натянув одеяло на голову, он лежал неподвижной кучкой тряпья.

– Людовик? Людо? Милый, ты меня слышишь?

Она села на постель, откинула одеяло, обхватила ладонями его лицо. Слезы прочертили на его грязных щеках светлые полоски. Они долго разговаривали. Сначала говорила только она, но понемногу и он начал вставлять какие-то междометия, односложно отвечать. Он больше ни во что не верит. С ним покончено, он пропащий, они неудачники, они здесь и сдохнут, так им и надо. Все это случилось по его вине – плавание, остров, прогулка, круизный лайнер, и он просит у нее прощения. И вот она уже утешает его, говорит приподнятым тоном, сама не веря собственным словам, возражает, подбадривает, старается его расшевелить – как ребенка. Она не испытывала ни гнева, ни жалости, ни нежности и хотела только одного: чтобы он встал, чтобы не бросал ее одну.

В конце концов он заявил, что хочет есть.

Для Луизы все это было совершенно внове. До сих пор она проскальзывала в щелочки чужой жизни – товарищей по связке, коллег, Людовика. «Малявка» может вежливо высказать свое мнение, когда ее об этом попросят. Луиза рассудительная, с ней любят советоваться. Она отвечает – и только. Ей вспомнились ее детские мечты. В историях, которые она себе рассказывала, ей отводилась главная роль, она была героиней, которой восхищались или с которой сражались, но своей жизнью она распоряжалась сама. Почему же она отступилась от своей мечты? Когда смирилась с тем, что не станет горным проводником? Что за трусость заставила ее отказаться от идеала и довольствоваться тем, чтобы несколько часов в неделю идти первой в связке? В обычной жизни она мало что понимала и предоставляла другим решать за нее. Сегодня у нее не осталось выбора.

Людовик медлил. Что-то в нем надломилось. Какой-то неуправляемый маятник раскачивал его между оптимизмом и пессимизмом, настроение у него менялось так же часто, как небо над бухтой с бегущими по нему облаками – то проясняется, то хмурится. Иногда ему представлялось, как он возвращается к цивилизации победителем, преодолев невероятные испытания, а уже в следующее мгновение все теряло смысл. Ничего не выйдет, он полное ничтожество. Если бы можно было, он бы так и лежал, свернувшись, под грязными одеялами. Грезить, не вылезая из постели, спасаться бегством в сон, ждать. Вставать мучительно. Окунаться в этот серенький свет, в эту сырость, чувствовать все болячки, терзающие его ослабевшее тело, – все это стало невыносимым. Он ненавидел «Сороковой», который прежде так рьяно обустраивал, не мог слышать само это дурацкое название. Но все же заставил себя встать.

Луиза его понимала. Сидя на китовых позвонках у пышущей жаром печки, они тихо переговаривались, точно обсуждали тайные планы. Она решила поставить на карту все.

– Мы построим корабль, подновим тот вельбот, что стоит в сухом доке. Он не в таком уж плохом состоянии.

– Ты с ума сошла, отсюда до Южной Африки две с половиной тысячи миль, а до Фолклендов – восемьсот.

– Если делать в среднем по два узла, это реально. К Фолклендским островам нам против ветра не подойти, но до Южной Африки за месяц или полтора можем добраться. Вспомни Шеклтона и его переход из Антарктики.

– Да, но мы не Шеклтоны. А где мы возьмем еду? Воду?

– Слушай, нам некуда торопиться. У нас целая зима, чтобы закончить работы и запасти провиант. Людо, мы должны надеяться.

Луиза разгорячилась, описывая судно – его округлые борта, маленькую каюту, мачту и паруса из подручных материалов. Это будет «Ясон-2», их второй шанс.

Он вспомнил, как увидел ее впервые, в скоростном поезде. Глаза у нее тогда сверкали, как сейчас. Ему не хотелось ничего решать. Но она уперлась, маленький стойкий солдатик, она старалась изо всех сил. Вид у нее был жалкий: куртка, некогда светло-голубая, заляпана грязью, немытые волосы слиплись, все руки изрезаны, – но она собиралась с силами для новой атаки – совсем как отчаянный солдат Первой мировой. Она приводила доводы, убеждая не столько его, сколько себя. И Людовик, загипнотизированный энергией этой тощей маленькой девушки, сдался, у него попросту не было сил спорить. И ему сразу стало легче. Вспомнились бабушкины религиозные картинки: развилка двух дорог. Путь в рай начинался среди колючих зарослей и постепенно делался гладким, тогда как путь, на первый взгляд казавшийся верным, вел в ад. Иудео-христианские глупости? Жертвенное суеверие? Как знать? В их ситуации…

* * *

Вельбот, завалившись набок, спящим чудовищем лежал прямо на земле рядом с верфью. Ветер обошелся с ним жестоко, судно продавило спусковые салазки, обшивка правого борта проломилась, в нем зияла дыра примерно в квадратный метр. Девять метров в длину, три в ширину. Борта еще обтягивал толстый прорезиненный канат, значит, вельбот использовали как лоцманский катер. Он цеплял рыболовецкие суда и вел их к пристани. Доски во многих местах разошлись, из щелей червями выползали пряди скукожившейся пакли.

Плотная дубовая древесина с годами посерела, покрылась натеками ржавчины и птичьего помета, но выглядела прочной. Над палубой возвышалась открытая всем ветрам надстройка каюты. В люке, ведущем в рубку, торчал позолоченный ржавчиной стержень – все, что осталось от штурвала. В носовой части жизнь вовсю предъявляла свои права. Из каждой трещины пророс ржаной костер, укрыв палубу соломенными космами, бакланы, завладевшие судном, свили в траве гнезда. Встревоженно зыркнув на непрошеных гостей синими глазами, которые казались еще ярче из-за оранжевых наростов над клювами, птицы неохотно взлетели, и Луиза, воспользовавшись этим, свернула шеи птенцам – вот и еда на ужин. Внутри судно было разорено, в трюме стояла вода. Уцелели надежно привинченные стол, скамья и стенные шкафы с расшатанными, липкими и почерневшими от плесени дверцами. Насквозь проржавевшая груда уже не заслуживала названия мотора.

Как ни странно, при мысли о том, что на превращение этой развалины в судно, способное плыть по южным морям, потребуется колоссальный труд, Людовик приободрился, горечь поражения смягчилась. Прежнего воодушевления не было и в помине, но, по крайней мере, он готов был честно трудиться. Работа полностью его поглощала, он нашел в ней убежище. Еще недавно вялый и подавленный, он вновь стал деятельным. Луиза же была заботлива, как сиделка при больном, который только-только начинает вставать с постели.

Неделя ушла на то, чтобы приподнять судно и высвободить поврежденную часть. Они вгоняли широкие клинья, с трудом подтаскивая брусья, подпирали ими вельбот. Каждый отвоеванный миллиметр был еще одной победой, еще одним шагом к свободе. Оба толком ничего не умели делать руками. Сломанные вещи они обычно попросту выбрасывали. Опыт Людовика ограничивался постройкой пары домиков на деревьях и мелкой починкой велосипеда, а Луиза и таким похвастать не могла. Зашить досками пробоину оказалось задачей не из легких. Если требовался какой-нибудь инструмент, приходилось потратить не один час, прежде чем пустить его в ход. Надо было его найти, привести в порядок, отчистить ржавчину, наточить. Инструменты выскальзывали из неумелых рук, шли вкось, гнулись, ломались, едва ли не на всех орудиях темнели пятна крови. Соединить две доски, ровно вбить гвоздь – это же так просто, должно получаться само собой, по наитию, как езда на велосипеде. А на деле все обстояло сложно, на каждом шагу подстерегали неожиданности и ловушки. Неужели они такие никчемные?