Книга Потерянный горизонт - Джеймс Хилтон

Они все еще были заняты разговором, когда пришлось вдруг опять круто взять в гору, и расстояние, потребовавшееся для этого подъема, они преодолели с прежними трудностями для дыхания. Но скоро подъем кончился, туман рассеялся, и они вышли на залитую солнцем равнину. Впереди, и совсем недалеко, виднелась ламаистская обитель Шангри-ла.

На первый взгляд Конвэю показалось, что эта картина возникла перед ним из-за недостатка кислорода. Монастырь действительно имел странный, не совсем правдоподобный вид. Несколько ярко раскрашенных пагод прилепилось к горе. Но ни в одной из них не было угрюмой задумчивости, свойственной замкам на Рейне. Скорее, они походили на хрупкие лепестки выращенного на скале цветка. Смотрелось это величественно и изысканно. Самый вид обители требовал к себе строго почтительного отношения. И взгляд, исполненный этой почтительности, скользил вверх — по молочно-голубым крышам и потом, оторвавшись от них, поднимался к серым громадам скал, напоминавшим Веттерхорн над Гриндельвальдом.[17] А там дальше, позади этой горной твердыни, ослепительно сверкающей пирамидой уходили в небеса склоны снежного конуса Каракала. Конвэй подумал, что, может быть, это самый потрясающий горный пейзаж в мире, и он представил себе, какая огромная масса снега и льда давит на скалу и как стойко она выдерживает это давление. Не исключено, что однажды гора расколется и половина великолепия Каракала опрокинется в долину. Он ощутил приятное волнение, размышляя о том, как бы это было страшно и как ничтожна вероятность, что это может случиться.

Не менее увлекательная картина открывалась взгляду, обращенному вниз. Ибо скала почти отвесной гладкой стеной опускалась в расщелину, образовавшуюся в далеком прошлом в результате какого-то катаклизма. Впереди в конце долины сквозь легкую дымку проступала и ласкала глаз зелень. Там был уголок, прикрытый от ветров. Конвэй решил, что это замечательно облагодетельствованное природой место, но, если оно обитаемое, то тамошнее население полностью отрезано от мира высокими неодолимыми хребтами. Добраться оттуда можно было только до монастыря. Глядя на него, Конвэй почувствовал, что начинает воспринимать действительность более мрачно. Может, не стоит совсем уж сбрасывать со счетов причитания Мэлинсона. Но это чувство возникло и скоро растворилось в гораздо более глубоком, полумистическом-полусознательном ощущении, что вот она, цель, к которой они стремились, — здесь конец, здесь завершение.

Позднее он не мог ясно припомнить, как они пришли в монастырь, как их принимали и что делалось при встрече, как снимали с них веревки, как вводили в помещение. Этот разреженный эфемерный воздух и фарфоровая голубизна неба были подобны мечте. С каждым вдохом и каждым взглядом Конвэй становился умиротвореннее, так что переставал уже воспринимать и жалобы Мэлинсона, и остроты Барнарда, и скромную леди, готовую достойно встретить наихудшее, — образ, в котором выступала мисс Бринклоу. Он смутно помнил свое удивление, когда обнаружилось, что внутри монастыря просторно, хорошо протоплено и вполне чисто. Но времени для других наблюдений не было, так как китаец покинул свой паланкин и уже приглашал следовать за собой, переходя из комнаты в комнату. Теперь он был очень любезен.

— Я должен извиниться, — сказал он, — что по дороге предоставил вас самим себе, но, по правде говоря, путешествия такого рода мне не по силам, и я вынужден отдыхать. Надеюсь, путь вас не очень измотал?

— Мы выдержали, — ответил Конвэй с сухой усмешкой.

— Прекрасно. Ну, а теперь, если вы последуете за мной, я покажу вам ваши покои. Конечно, вы хотите принять ванну. Оборудованы мы на сей счет просто, но, полагаю, вы не будете в обиде.

В этот момент все еще задыхавшийся Барнард проговорил, жадно глотая воздух:

— Н-да, пока не могу сказать, чтобы мне нравился ваш климат, воздух как-то застревает у меня в груди, но вид из ваших окон — это дьявольски красиво. Мы что, должны становиться в очередь в ванную-комнату, или у вас тут американский отель?

— Думаю, вы всем будете вполне довольны, мистер Барнард.

Мисс Бринклоу чопорно кивнула:

— Хотела бы на это надеяться, да-да.

— А потом, — продолжал китаец, — буду весьма польщен, если вы все присоединитесь ко мне за ужином.

Конвэй вежливо поблагодарил. Лишь Мэлинсон ничем не обнаружил своего отношения к этим нежданным удобствам. Как и Барнард, он продолжал страдать от высоты, но, сделав над собой усилие, воскликнул:

— А еще потом, если вы не возражаете, мы решим, как отсюда выбраться! Это нельзя откладывать — я по крайней мере так считаю.

Глава четвертая

— Ну вот, видите, — говорил Чанг, — не такие уж мы варвары…

Теперь, после всех накопившихся к вечеру впечатлений, у Конвэя не было оснований возражать. Легкость в теле и ясность мысли наполняли его таким приятным чувством, которое могло возникнуть только в подлинно цивилизованной среде. Пока что в Шангри-ла он находил все необходимое и гораздо больше того, на что мог рассчитывать. Во времена, когда даже в Лхасе появились телефонные аппараты, может быть, и не столь удивительным казалось наличие центрального отопления в тибетском монастыре, но Конвэя поражало соседство западного санитарно-гигиенического оборудования с многочисленными проявлениями восточного традиционализма. Например, светло-зеленая фарфоровая ванна, в которой он с наслаждением плескался, представляла собой изделие, выпущенное, согласно фабричному знаку, в Акроне, штат Техас. Но приставленный слуга-туземец обихаживал его на китайский манер, промывал ему уши и ноздри и протирал веки под глазами тонкой шелковой тряпочкой. Принимая все это, Конвэй размышлял, уделяется ли такое же внимание троим его спутникам.

Он почти десять лет прожил в Китае, не всегда в больших городах, и считал это время счастливейшим в своей жизни. Ему нравились китайцы, среди них он чувствовал себя дома. Особенно он любил китайскую кухню с ее тонкими полутонами вкусовой гаммы, и поэтому первая же трапеза в Шангри-ла была для него встречей с приятным и знакомым. Он также заподозрил, что в пищу подмешана какая-то травка или снадобье, восстанавливающее дыхание, так какой не только сам стал дышать свободнее, но заметил облегчение, которое почувствовали и его спутники. От его внимания не ускользнуло, что Чанг не съел ничего, кроме нескольких зеленых листков салата, и не притронулся к вину.

— Извините меня, — объяснил он, — но у меня очень строгая диета. Я обязан беречься.

Он и раньше говорил в таком духе, и Конвэй пытался угадать, какой же недуг его мучает. Теперь, разглядывая Чанга вблизи, он затруднялся определить его возраст. Мелкие и как бы неопределенные черты монаха, равно как и кожа, напоминавшая мокрую глину, придавали ему вид то ли молодого человека, состарившегося раньше времени, то ли, наоборот, удивительно хорошо сохранившегося старика. Он, несомненно, обладал какой-то привлекательностью. От Чанга исходило легкое благоухание, слишком тонкое, чтобы его можно было уловить, если о нем не думать. В своем расшитом халате из синего шелка с обычными боковыми разрезами в подоле, в штанах цвета дождливого неба, тесно обхватывающих лодыжки, он излучал холодное обаяние, которое пришлось Конвэю по вкусу, хотя он и понимал, что не всем оно может нравиться.