Книга Мир-село и его обитатели - Алексей Шепелёв

Страус же оказался своего рода выродком – при всей наследственности его любовь к животноводческой профессии была какой-то слишком правильной, и вся его работа – действительно работа, усердная и добровольная – обычно лишь вызывала насмешки и недоумение, а потому неприкрытое раздражение Левона-старшего и брательника Яхи. Так что же он делал?

Чудачество было отъявленное, но не такое уж заметное, как проделки Яхи и прочее подростковое разухабство в том же роде. Двенадцатилетний Лёвка фактически работал дояром! Начинал на подхвате, с теми же телятами, то-сё, но тут обнаружилось и настоящее его призвание… Именно к коровам. Он, мало того, что раздавал корм и чистил, как отец и брат, стал, что странно, подменять то одну доярку, то другую… (Мужики служили токмо в должности свинаря или скотника – не будут же они, хоть и с помощью аппарата энтого нелепо-осминожного – доить!) Труд, надо сказать, не особо лёгкий и не дюже почётный, зарплату тогда вообще не платили, коровник стоял уже полураскрытый, кормить совсем нечем было, скотина и люди утопали по колено в навозе и жиже, поэтому все с удовольствием спихивали работу на простоватого подростка. Вскоре оказалось, что мало кто так знает всех коров (их ещё было с полсотни голов), все нюансы их быта, бытия и здоровья (кто сколько даёт, кого поили, чем и когда кормили, кому гуляться или телиться, весёлая ли сегодня Пеструха или больная…) – и что без Лёвки на ферме в буквальном смысле не обойтись.

И вот это уже стало картиной – вроде бы и привычной, невзрачной, а как я сейчас сужу и вижу, весьма живописной. Вот проход на фоне того же клуба – утром, часов в шесть – это я видел быть может только раз – монументально, почти как Пётр I на брегах Невы на картине Серова – длиннющий, в утреннем тумане иль непогоде, с хайром, как у Эйнштейна развевающимся, спешит, вышагивает наш Лёвка пешком на ферму… Как Левону дежурство, с отцом на лошади, а то к Глухому или ещё кому присядет на «гробовоз». Но предпочитал пешком – так и быстрее, и вернее – по-быстрому подоить, раздать, всё управить (утром рано всегда народу не хватает: иные с перепою просто забивают), оттудова ещё обратно – «домой за дипломатом» – то есть по-быстрому переодеться и в школу на занятия.

Переодевания, конечно, весьма условны были и всё больше затруднений вызывали… У меня самого тоже, помнится, один комплект одежды имелся – вместо только что отменённой школьной формы – штаны спортивные и свитер невзрачный (а чуть позже – модный: какой-то турецкий, непривычно цветной, с надписью «Himalaya», коему я всё же предпочитал ветровку камуфляжную) – в этом я иду ночевать к бабане, и если как-то помутыскался, повалялся или подрался накануне в клубе – утром надо всё успеть отчистить и зашить, иначе «не в чем иттить». В одной руке зубная щётка, в другой – зубная щётка старая – хорошо, что их хоть две! – и зашариваешь. А если серьёзно, мне бабушка, пока как-то могла, помогала…

И вот, допустим, в восемь утра поспешает наш Лёвка-младший Страус обратно – тут уже народ кругом, кто у правленья топчется, кто на работу или в школу – все видят. Свитер тоже у него был такой ярко-синий, с белыми и красными полосками, какой-то длиннющий или растянутый… Это нынче цветасто-петушистое всё продаётся в мужском отделе, в обтяжечку иль наоборот растянутое, рюшечками или «косичками» раскрашенное-отороченное, так что и в руки-то брать охально, не то что надеть, а тогда… Да что тогда: в деревне чуть кто что отцепит, напялит городское, так его встречают проще некуда: «Ты чё из себя выфигуриваешь?!» Короче, вроде и приличный свитерок да и вполне обычный (ведь помню: у однокашников его же Пашки Сухаря и у Лёхи Ананаса из Берёзовки точно такие же были), но как ни крути заметный и дюже уж растянутый. И сам он растянутый такой, кудряво-растрёпанный – одно слово Страус – как не заметить. Если, допустим, Зима вдоль деревни шествует, то «нелёгкой походкой матросской» весь как бы заваливаясь назад от беспутства и чванства, то Страус наоборот – весь в приличнейшем устремленье он как бы наклонён и устремлён вперёд… Но правда перед собой кисти рук как-то странно держит, и при ходьбе они даже слегка болтаются – прям суслик натуральный, особенно издалека! А ещё вернее – страус. Шея вперёд выдвинута, ручищи, как и у бати с брательником Яхой, на что уж они сморчковы телесами спроть него, такие же рабочие – здоровые да красные…

Потом он стал ходить в халате тёмно-синем (спецовке фирменной от фермы) – чтоб не переодеваться. И с дипломатом-чемоданчиком в руках – как невиданные в деревне бизнесмен или сантехник – чтоб тоже домой не забегать, а прямо в школу.

В школе, что естественно, начались тоже предсказуемые нарекания и насмешки. «Дояр!» – только и слышно, и не только учеников. Доил он, как уж было сказано, лишь редкий раз руками, но от аппарата фляга чуть не у каждого дома в качестве самогонного агрегата служит, а ненужные детали – как эти клапана разобранные, этот позорный подсосочник какой-то резиновый, неприличной формы, каждому деревенскому увальню знаком – чем не предмет издёвки. Коровой от него разит, весь всклокочен, то опоздал (на ферме, понимаешь ли, ЧП и некому помочь), то не пришёл вообще… Какой-то успеваемостью и прочим он, понятно, и так не дюже отличался. «Что ж тебе на ферме-то этой – как мёдом намазано, что ж ты туда шлёндаешь – ведь через год экзамены сдавать, аттестат не получишь!» – кого такие попрёки на путь наставили. У них весь класс такой был – всем отдали аттестаты: «учились ведь – что ж теперь»…

Но были и пятнадцать минут славы у Леви-Стросса: лет за пять ежедневных трудодней наградили его от колхоза – перед всей линейкой 1-го сентября председатель вышел, произнёс особую благодарность одному ученику и подкрепил слова привычным в таких случаях (правда, за сезонную работу на току, на уборке зерна – всего пару месяцев пыль глотать) ценным подарком – это были наручные часы в прозрачной пластмассовой коробочке на белом поролоне. Конечно же, тут говорилось остроумное «чтоб не опаздывал на работу» и обычное «мы его трудоустроим – как и всех ребят», но уже вяло – последних коров костлявых и телков полудохлых уж просто приезжали, закабанивали на шашлык для ожидающего полный конец начальства.

Страусом я долго не интересовался, поскольку его и не видел. А тут спросил у матери, есть ли вообще у кого-то в Сосновке гуси. Раньше у всех были, у нас даже – наткнёшься, пятилетний, на такую шайку – гусак за тобой несётся чуть не до порога. Сейчас по всей деревне не видать, не слыхать ни гусёнка. Она ответила, что есть только у Страуса – причём он их разводит и продаёт, хочешь съезди.

Из езды у меня один велосипед, а денег нужно было тысячу рублей, но я всё равно решил полюбопытствовать.

Так называемое подворье Страусово находится на самом краю села – дальше некуда. Но там как раз клочок луга непаханого из-за холмов и оврагов, и всё это огорожено сеткой – загон для коров, а также кур, индюшек и гусей. Перестроился ведь Страус, свил гнездо!

Я подъехал к сетке, зацепился рукой, приглядываясь. Живность от жары вся попряталась, залегла под навесом или в нарытые на земле ямы, только один индюк ходит по площадке, тряся головой и курлыча – здоровенный, что твой страус! Рядом стояла машина, из неё вышел дядь Коля Гусь и сказал, что тоже хотел… – я посмотрел на его руки, которые он, почти как и Страус, невольно держал перед собой – да Страуса нет дома.