Книга Дорога - Генри Лайон Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Безумие снисходительно похлопало меня по плечу и выжидающе уселось в первый ряд партера.
Зверь сделал шаг в сторону, мимоходом наступив на лежащего Харона, Реализовавшего, наконец, свое Право на смерть. Затем ящер оглядел задохнувшиеся трибуны и повернулся ко мне, топорща теменной гребень.
Его чешуя вкрадчиво зашуршала, и в ответ в моем мозгу зазвучал грозный, нарастающий шорох, шелест, бормотание тысяч осенних листьев… На этот раз голос Зала Ржавой подписи не нес с собой видений. Может быть, видения сумели стать реальностью?…
Нет. Просто видения стали воспоминаниями.
Просто рядом со мной, перед немигающим взглядом Зверя, молча встали те, которые Я. И я ощутил их тяжелое дыхание.
Тот, который БЫЛ Я, не боялся. И страх ушел. Совсем.
Тот, который БУДЕТ Я, не умел ненавидеть. И ненависть умерла. Совсем.
Тот, который НЕ Я, не хотел умирать. И больше не осталось ничего. Совсем.
Зверь легко мог справиться с человеком. С бесом. И даже с другим зверем. Но сегодня перед Зверем стояла Пустота. И эта Пустота – убивала.
Я поднял трезубец на уровень лица и медленно двинулся по дуге западных трибун, стараясь оставлять центр строго по левую руку…
3
Все, что в мире нам радует взоры – ничто.
Все стремления наши и споры – ничто.
Все вершины Земли, все просторы – ничто.
Все, что мы волочем в свои норы – ничто.
Что есть счастье? Ничтожная малость. Ничто.
Что от прожитой жизни осталось? Ничто.
Был я жарко пылавшей свечей наслажденья.
Все, казалось, – мое. Оказалось – ничто.
О невежды! Наш облик телесный – ничто.
Да и весь этот мир поднебесный – ничто.
Веселитесь же, тленные пленники мига,
Ибо миг в этой камере тесной – ничто!
Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури
4
…Когда я пришел в себя, то обнаружил, что стою на коленях, упираясь руками во что-то мягкое и стонущее. Этим чем-то при ближайшем рассмотрении оказался лежащий ничком Пустотник. Раненый. Чуть поодаль валялся сломанный трезубец и исковерканное тело ланисты Харона. Голова его осталась почти цела, если не считать разорванного уха, и черные брови резко выделялись на фоне белой окаменевшей маски с заострившимся носом. Красные следы от пощечин умерли вместе с Хароном.
Бесконечно долго я вставал, и встал, и опустил взгляд. У моих ног корчился ответ на многие вопросы. Я наклонился, подхватил обмякшего Пустотника, взвалил его себе на плечи и побрел к выходу. Бесы молчаливо расступились передо мной, Кастор откачнулся от своего барьера и на миг прислонился лбом к моей руке. Потом он упал, сел, и уже сидя глядел мне вслед.
Выйдя на улицу, я опустил Пустотника в пыль, повернулся к приближающемуся центуриону Анхизу и подумал, что жизнь все-таки довольно скучная штука. За Анхизом виднелись Пауки. Дюжины три ретиариев с сетями и десять метателей. В другой конец улицы я даже не стал смотреть. Там наверняка было то же самое.
Анхиз поправил шлем и присел на корточки над Пустотником.
– Что ж ты так, Даймон… – пробормотал центурион, трогая лежащего за плечо. – Говорил ведь тебе… А ты – время, мол, придет… Пришло, значит…
Пауки ждали. И во второй раз за сегодняшний день я почувствовал чужое дыхание на своем затылке.
Я обернулся и встретился с молодым, сияющим взглядом Кастора.
– Уходи, Анхиз, – сказал Кастор. – Уходи по-хорошему. И передай Порченым – мы будем в казармах. Поговорить надо. Сам сказал – пришло время. Иначе…
Из цирка выходили бесы. Бессмертные, подонки, рабы, грязь манежная – восемьдесят четыре беса Западного округа в полном традиционном вооружении; и пятеро первых несли труп Харона. Восемь школьных ланист стояли в одном строю со своими каркасами. Шипы браслетов, бичи, кованые копыта… и Анхиз не мог не догадываться, что будет с ним, и с его Пауками, и с тысячами горожан, пришедших в цирк – что будет, если все, лишенные Права, одновременно ударятся в амок в центре города.
Города свободных людей.
Смертных людей.
Людей.
…Пауки ждали. Все-таки они были смелые ребята, хотя, думаю, не у одного из них мелькнула перед глазами такая картина: равнина, на которой в боевых порядках замерли бесы – рудничные, беглые, манежные, всякие…
– Я ухожу, – сказал Анхиз. – Я передам. И…
Он снова глянул на Пустотника.
– И постарайтесь не убивать его. Я не знаю, обладает он Правом на смерть или нет, но – постарайтесь…
– Хорошо, – ответил Кастор. – Мы постараемся.
– Герои появляются в неспокойное время, – пробормотал Анхиз.
И ушел.
И Зал в моей голове ответил согласным шепотом. Зал знал: что бы я ни делал, куда бы ни шел – я иду к нему.
Иду.
5
Это была самая короткая глава в моей жизни…
Дом сгорел мой дотла.
Как спокойны цветы,
Осыпаясь.
Басё
Pick up your telephone BT-GOOS TP-10M and
listen for the dial tone, then press the keys
for the number you want call.[1]
На мертвой ветке
Чернеет ворон.
Осенний вечер.
Басё
1
…А вещи становились все сложнее и сложнее. Человек окружил себя вещами, дал им относительную автономию, вынудил приспосабливаться, угадывая его невысказанные желания. Мебель послушно меняла форму в связи с настроением и комплекцией владельца, автомобиль перестал нуждаться в водителе и механике, телевизор подстраивался под близорукость и астигматизм хозяина, одного-двух продавцов с лихвой хватало для гигантского автоматизированного супермаркета…
Человек стал для вещей окружающей средой – изменчивой, капризной и плохо предсказуемой. Прогресс постепенно начал превращаться в эволюцию, и удивительно ли, что у вещи, перешедшей границы совершенства, стало формироваться нечто, что с некоторой натяжкой можно было бы назвать сознанием.
Или это правильнее было бы назвать душой?…
…Боги смеются нечасто, но
смех их невесел для смертных.
Фрасимед Мелхский
…Завершающий аккорд прокатился по залу и замер. Мгновение стояла полная тишина, потом раздались аплодисменты. Не слишком бурные, но и не презрительно вялые. Зрители честно отрабатывали свой долг перед музыкантами – ведь они, зрители, ходили сюда не аплодировать, а слушать музыку, к тому же сполна оплатив билеты.
