Книга Росстань - Альберт Гурулев

Рыжий заметил, как завистливо щурятся глаза Крюкова, разглядывавшего тонконогого жеребца.

— Ты бы, однако, дядя Алексей, сам не прочь спереть эдакого коня.

— В лес, значит… — Алеха ушел от ответа. — А третьего дня туда убежали Филя Зарубин, Венька Мансветов, Васька Кукин. Ну, ладно, привет там передавайте, если кого знакомых встретите.

— Да уж встретим, наверное.

Вскоре Алеха свернул с дороги в узкий распадок, где у него еще оставалось сено. Парни тоже свернули: решили пробираться в лес прямиком, через сопки.

Сила Данилыч тяжело ввалился в мурашевское зимовье.

— Проня, у меня жеребца сперли.

Сила был зол, тяжело дышал и не сразу заметил понуро сидящих на лавке Александра Стрельникова и Андрюху Каверзина.

— Эта рыжая стерва не пожалела не только тебя, но и брата, — кивнул Проня на урядника. — Винтовку, шашку и коня выкрал. Под суд подвел.

— Кто подвел?

— Известно кто. Рыжий Федька с дружками. И у моего постояльца коня увели.

— И как они пронюхали, что их арестовывать приехали, ума не приложу, — сокрушался Андрюха. — Встретит меня сегодня Тропин.

Узнав, что обокрали не только его, Сила быстро успокоился.

— Погоню бесполезно организовывать. Моего Лыску не догнать, — сказал он хвастливо. — Может, похмелимся, а то голова болит.

Но Силу не поддержали.

— Тебе убыток небольшой, а нам каково! — подал голос постоялец Мурашевых и кивнул на обвиснувшего плечами Саху.

Тяжело думал урядник. «Погостил! Что делается на этом свете? С ума народ сошел. Колесом, под гору. В тартарары. В Библии сказано: поднимется брат на брата. Гадина рыжая».

За окном белый снег метет. Холодно во дворе, в зимовье — дышать тяжело, угарно. В груди у Сахи комок вязкий, жмет сердце.

Утром Федоровна домой пришла, принесла завязанные в фартук подарки. Степанка один сидел. Увидев мать, соскочил с нар, подергивая спадавшие штаны, размазывая по щекам слезы.

— Чего, Степанушка, нюни распустил? Скоро женить тебя будем. А девки слезливых не любят.

— Чо девки? Милиционеры тут приходили, матерились, Федьку искали.

Мать опустилась на лавку, к столу, щеку рукой подперла, сказала буднично:

— Приходили уже?

— Братка в партизаны убежал. Коня и винтовку у братки Саши украл и убежал.

— Ты откуда знаешь? — охнула Федоровна. — У Сахи, значит, украл. Где Саха сейчас?

— К десятскому пошел. Долаживаться.

Каверзины на подарки не поскупились. Одних леденцов отвалили пятифунтовую банку. Степанка еще никогда не видел такой горы конфет, счастливо заулыбался.

— Ты, мама, еще пойдешь к Каверзиным?

— Зачем это?

— Пойдешь, так они, может, еще монпасеек дадут.

Мать невесело засмеялась.

— Ладно, и этих хватит. Жадный какой. А про Федьку помалкивай.

— Не маленький, — согласно кивнул Степанка.

Он запустил тонкую, покрытую цыпками руку в расписную банку, горсть конфет сунул в карман.

Федоровна встала, прижалась спиной к печке, закрыла глаза.

— Я к Шурке пойду. А ты чо, заболела?

— Отвяжись от меня, репей. Не заболела… Иди, коль надо.

Степанка толкнул дверь, пулей вылетел на улицу: как бы мать не передумала.

В доме у Ямщиковых пахло кожей, потниками.

— Здорово, коли не шутишь, — отозвался на приветствие старший Шуркин брат, Васька, починявший у окна хомут. — Замерз? Лезь на нары. Твой-то дружок, пока ходил за аргалом, чуть не ознобился, на нарах сидит.

— Не ври! — обидчиво крикнул Шурка. — Ты сам ознобился, когда пьяный был. Тятька хотел тебе порку задать.

— Смотри у меня, — погрозил Васька. — Кошка скребет на свой хребет, — другим тоном спросил: — Убежал, значит, твой братан? Степанка, слышишь, тебе говорю. К партизанам, видно, а?

Шурка толкнул друга в бок.

— Не знаю, — Степанка свесил голову с нар. — Ты тоже хочешь убежать?

— Не выдумывай, — Васька испуганно оглянулся, не слушает ли кто. Поковырявшись шилом, отложил в сторону хомут, потянулся, хрустнул плечами. Вышел во двор.

На нарах ребятишки шептались.

— Мужиков много в партизаны убежало… Как будет, думаешь, когда белых разобьют?

— Тогда чай станут продавать, — Степанка хмурит лоб. — В школу будем ходить, новые книжки каждому раздадут.

— Девчонкам книг не дадут. Мой тятька говорит: бабья грамота да кобылья иноходь — едино.

— Не дадут, — соглашается Степанка.

Вернулся Васька, гулко хлопнул дверью.

— Андрюху Каверзина видел. На коне проскакал. Злой. Поймает Федьку — живым не выпустит.

— Ну да! — закричал Степанка. — Так-то он ему дался. У него, знаешь, какая винтовка? Да шашка — волос режет. Он твоему Андрюхе р-раз — и голову снесет.

— Эк, какая у вас порода, — Васька покрутил головой.

— Не слушай ты его, — дышал на ухо Степанке Шурка. — По теплу давай сами к партизанам убежим. Коней нам там дадут.

Хороший Шурка друг, настоящий.

Трудная это была зима, смутная. Где-то шли бои; большевики, идущие из России, теснили Семенова. В поселках стояли японцы. Из лесов набегали партизаны.

В лавках не было керосина и спичек. Стаканы делали из бутылок. Обрезали горлышко у бутылки — вот и стакан. Большой стакан. Мануфактура — только у китайцев. На той стороне. У купцов.

Хлеб пекли из ржаной муки. Караулы — пограничные поселения — хлеба почти не сеяли. Покупали хлеб далеко: за сто — сто пятьдесят верст. В даль такую ехать в это время непросто. Ой, непросто.

А за рекой купцы сидят. Толстые купцы, в шелковых халатах. Все у них есть.

IV

Въезжали в лес настороженно. Со всех сторон — близко совсем подступали заснеженные деревья. Это не степь. Здесь не заметишь и в десяти шагах притаившегося человека, не пришпоришь коня, не умчишься от опасности. Одна радость: и тебя не видно.

Чужой лес. За всю свою жизнь парни только несколько раз были в лесу — ездили рубить дрова. Но тогда здесь было мирно и тихо. Тихо и сейчас, да что толку в этой тишине?

В степи снегу нет, потрескалась земля. А здесь как будто специально кто навалил снегу. В стороне от дороги — коню чуть не до брюха. Нетронутый снег лежит на еловых лапах. Согнись под веткой: не задень. Не доглядишь — свалится на голову, на плечи рассыпчатый ком, просочится за ворот ледяной потек, заберет у зябкой спины остатки тепла.