Книга Леон и Луиза - Алекс Капю

ГЛАВА 8

С того дня прошло десять лет. Леон всё ещё был молодым человеком двадцати восьми лет. Его волосы, может, и не были столь же густыми как раньше, но держался он легко и моложаво, и, спускаясь в метро, он по-прежнему перепрыгивал через две, а то и три ступени, даже если не спешил.

Он положил мелочь в латунную монетницу, взял билет, прошёл через турникет и спустился по лестнице в туннель, облицованный белым кафелем. То был час, когда его жена Ивонна, которая через тридцать три года станет моей бабушкой, готовила ужин, а её первенец, который вырастет в моего дядю Мишеля, играл со своим железным паровозиком в золотой трапеции, брошенной солнцем на паркетный пол в гостиной. Леон представлял, как они обрадуются клубничным пирожным, и таил надежду провести ещё один мирный вечер.

В последние недели мирные часы были редкостью. Почти не проходило вечера без домашней драмы, которая обрушивалась на них без видимой причины, помимо их желания и по ничтожным поводам; а выходные дни превращались в сплошную череду мужественно таимого несчастья, вымученной, фальшивой весёлости и внезапных приступов слёз. Пока поезд подъезжал к станции, Леон вспоминал вчерашнюю драму. Она началась после того, как он уложил малыша в постель и, как обычно, рассказал ему сказку на ночь. Когда он, вернувшись в гостиную, взял из шкафа коробку с деталями тех настенных часов эпохи Наполеона III, ржавое нутро которых он купил на блошином рынке и месяцами пытался запустить, Ивонна ни с того ни с сего назвала его монстром равнодушия и бесчувствия, прямо в тапочках сбежала по лестнице на улицу Дез Эколь да так и стояла там, беспомощно глотая слёзы в вечерних сумерках, пока Леон не выбежал за ней и не отвёл под локоть обратно домой. Он усадил её на диван, накинул ей на плечи одеяло, сунул в печь брикеты, убрал с глаз долой коробку с настенными часами и поставил чай. Потом он, отчасти лукавя, отчасти искренне, извинился за свою невнимательность и спросил, что её так расстроило. И поскольку она не знала ответа, он ушёл на кухню за шоколадом, а она сидела на диване и чувствовала себя ненужной, глупой и мерзкой.

– Скажи мне честно, Леон, я тебе ещё нравлюсь?

– Ты моя жена, Ивонна, ты же знаешь.

– У меня пятна на лице, и я ношу лечебные чулки от варикоза. Как старуха.

– Это пройдёт, дорогая. Да это и неважно.

– Вот видишь, тебе наплевать.

– Неправда.

– Ты только что сказал, что это неважно. Я тебя понимаю, мне на твоём месте тоже было бы всё равно.

– Да что ты такое говоришь! Мне не всё равно!

– На твоём месте я бы давно ушла. Скажи честно, Леон, у тебя есть другая?

– Да нет же. Я тебе не изменяю, ты это прекрасно знаешь.

– Да, конечно, я знаю, – Ивонна горько кивнула. – Ты никогда ничего такого не сделаешь, и всё по одной простой причине: потому что это неправильно. Ты делаешь только то, что правильно, не так ли? Ты всегда такой спокойный, ты никогда не смог бы мне изменить, мой честный Леон, даже если бы очень захотел. Ты никогда не пойдёшь вразрез со своими принципами.

– Ты считаешь, что это неправильно – не делать ничего неправильного?

– Иногда мне хотелось бы вывести тебя из равновесия, понимаешь? Иногда мне хотелось бы, чтобы ты хоть раз, единственный раз потерял самообладание – ударил бы меня и ребёнка, напился бы, провёл ночь с проституткой.

– Ты говоришь о вещах, которых на самом деле не хочешь, Ивонна.

– Почему ты обращаешься со мной так, будто я твоя мать?

– Что ты имеешь в виду?

– Почему ты никогда не обнимешь меня, ты уже неделями ложишься, отодвигаясь от меня на самый край кровати?

– Потому что когда я тебя целую, ты вздрагиваешь. Потому что когда я глажу твои волосы, ты разражаешься слезами и называешь меня лицемером. Потому что в постели ты обругала меня похотливой обезьяной и требовала оставить тебя в покое. Я так и сделал, а теперь ты именно поэтому рыдаешь. Скажи, что мне делать.

Ивонна засмеялась и вытерла слёзы.

– Тебе и правда нелегко, мой бедный Леон. Давай больше не будет ругаться, ладно? Но давай и не будем друг друга обманывать и притворяться. Давай говорить откровенно. Чего я хочу, я не могу от тебя требовать, а чего хочешь ты, я не могу тебе дать.

– Это бред, Ивонна. Ты моя жена, и ты для меня хорошая жена. Я твой муж, и я стараюсь быть тебе хорошим мужем. Только это важно. Всё остальное устроится.

– Нет, не устроится, и ты знаешь это лучше меня. Как может устроиться то, чего нет. Можно сколько угодно стараться, но желания не изменишь.

– И какие у тебя желания, скажи мне.

– Ладно, оставим это, Леон. Я не могу требовать от тебя то, чего хочу, и тебе не могу дать то, чего ты хочешь. Мы хорошо ладим и не превращаем жизнь другого в ад, но по-настоящему мы не подходим друг другу. Нам с этим жить до конца дней.

– Вот ты уже и о смерти заговорила, Ивонна, а ведь нам всего по двадцать восемь.

– Ты хочешь развестись? Скажи мне, ты хочешь развестись?

И вот так всё время. Для обоих было прямо-таки облегчением, когда за вечерними всплесками эмоций Ивонны следовала утренняя тошнота; после посещения гинеколога она была робкой, просила у Леона прощения, удивлённо смотрела на свой живот и строила предположения, что это скорее всего девочка; поскольку три года назад, вынашивая маленького Мишеля, она это точно помнит, она пребывала в состоянии самодостаточности и внутреннего довольства, которое, к радости Леона, сопровождалось приступами животной страсти, которой раньше она за собой не знала.

Леон сдержанно переносил то, что в этот раз о животном сладострастии не было и речи. Он созрел в мужчину с некоторым жизненным опытом, и после пяти лет семейной жизни ему было известно, что душа женщины таинственным образом связана с движением звёзд, сменой приливов и отливов и циклами её собственного тела, а может, и с подземными вулканическими течениями, маршрутами перелётных птиц и расписанием французских поездов, а то и объёмом добычи на нефтяных месторождениях Баку, частотой сердцебиения колибри в Амазонии и пением кашалотов под полярными льдами Антарктиды.

Несмотря на это, постоянно повторяющиеся драмы, которые, по трезвом размышлении, раздувались из ничего, постепенно становились ему не по силам. Хотя он и знал о переменчивости её настроения, и что в интересах семейного счастья следовало бы, по возможности, пропускать эти приступы временной невменяемости мимо ушей или быстро о них забывать. «Не нужно на них обижаться, – внушал ему как-то отец, которому он позвонил спросить совета в момент острой необходимости. – Они не виноваты, это как лёгкий вид эпилепсии, понимаешь?»

Но Леон не соглашался считать болезнью главную особенность своей жены. Разве не было его долгом серьёзно относиться к нуждам его спутницы? Разве, поклявшись у алтаря почитать и любить её до конца своих дней, он мог теперь пренебречь душевными муками своей жены, расценивая их как отдалённое эхо песен кашалотов?