Книга Госпожа Хризантема - Пьер Лоти

«Я чту тебя, о Аматэрасу-о-миками, покровитель державной мощи, и обращаюсь к тебе с мольбой, — выводит госпожа Слива. — Неустанно храни народ твой, готовый пожертвовать собой во имя родины. Дай мне стать такой же святой, как ты, и милостиво избавь меня от темных помыслов. Я слаба и грешна — так изгони мои слабости и грехи, как северный ветер гонит пыль в море. Омой меня добела от скверны, как омывают от грязи воды реки Камо. Окажи мне милость, сделай меня самой богатой женщиной на свете. Я верую в то, что свет твой разольется по всей земле и будет беспрестанно озарять ее ради моего блага. Окажи мне милость, позаботься о здоровье моей семьи, а главное, о моем здоровье, обо мне, почитающей только тебя, о Аматэрасу-о-миками, и поклоняющейся только тебе, и т. д. и т. п.».

Затем следуют все императоры, все духи и нескончаемый перечень предков.

Своим дрожащим старческим фальцетом госпожа Слива быстро-быстро, на одном дыхании, пропевает это все, ничего не пропуская.

Слушать это бывает очень странно; в конце начинает казаться, что это не человеческое пение, а череда магических формул, отделяющихся, отматывающихся от неистощимого свитка и теряющихся в воздухе. Благодаря самой своей странности и настойчивости заклинания все это рождает в моей еще сонной голове некое подобие религиозного впечатления.

И каждое утро я просыпаюсь под звуки этого синтоистского причитания, дрожащие подо мною в восхитительно звучном воздухе летнего утра, — а между тем гаснут наши лампады перед улыбающимся Буддой, и вечное солнце, едва взойдя, уже струит свой свет сквозь щелочки в наших деревянных панелях, и его лучи пронизывают наше сумрачное жилище, наш темно-синий газовый полог, словно длинные золотые стрелы.

В этот момент и надо вставать, вприпрыжку бежать к морю по тропинкам, поросшим росистой травой, — и возвращаться на корабль.

Увы! Было время, меня будил крик муэдзина в мрачную зимнюю рань, там, в далеком великом Стамбуле…

XXVIII

Хризантема взяла с собой немного вещей, прекрасно зная, что брак наш будет недолгим.

Свои платья и красивые пояса она разместила в маленьких закрытых нишах, спрятанных в стене нашего жилища (в северной стене — единственной из четырех, которая не разбирается). Дверями для этих ниш служат панели из белой бумаги, полочки, внутренние отделения сделаны из тонко обработанного дерева и расположены так хитроумно, так замысловато, что невольно начинаешь опасаться двойного дна или какого-нибудь розыгрыша. К этому шкафу нет никакого доверия, и, когда кладешь туда вещи, смутно ощущаешь, что с него станется взять и заиграть их у вас.

Из вещей Хризантемы меня больше всего забавляет шкатулка для писем и воспоминаний — жестяная, английского производства, с цветным изображением какого-то завода в окрестностях Лондона на крышке. Естественно, для Хризантемы это экзотическое произведение искусства, драгоценная безделушка, которую она предпочитает всем своим очаровательным лаковым или инкрустированным шкатулкам. В ней есть все, что необходимо мусме для переписки: тушь, кисточка, серая очень тонкая бумага, нарезанная узкими длинными полосками, странные конверты, куда эта бумага убирается (после того, как ее сложат раз в тридцать), украшенные пейзажами, рыбками, крабами, птичками.

На лежащих там старых письмах, адресованных Хризантеме, я уже узнаю два иероглифа, обозначающие ее имя: «Кику-сан» (Хризантема госпожа). А когда я начинаю ее расспрашивать, она отвечает мне по-японски с видом серьезной женщины: «Дорогой, это письма от моих подруг».

Ох уж эти Хризантемины подруги! Ну и физиономии же у них! В той же шкатулке лежат их портреты; фотографии, наклеенные на визитные карточки, на обороте которых стоит имя Уэно, славного фотографа города Нагасаки: малышки словно рождены для того, чтобы мило позировать на фоне пейзажей, как на веерах, да еще постараться держаться как можно лучше, когда их затылок прижмут к подголовнику, сказав: «А теперь не двигаться!»

Забавно было бы почитать эти письма подружек — а особенно те, что писала в ответ моя мусме…

XXIX

10 августа

Сегодня весь вечер льет дождь; темно и беспросветно. Около десяти, возвращаясь из одной модной чайной, где мы часто проводим время, мы с Ивом и Хризантемой подходим к знакомому углу главной улицы, к повороту, за которым кончаются огни и городской шум и начинаются темные лесенки и крутые тропинки, ведущие к нам в Дью-дзен-дзи.

Там, прежде чем начать подниматься, надо сначала купить фонарь у старой торговки, прозванной госпожой Чистюлей,[49] у которой мы — постоянные клиенты. Этих бумажных фонариков, неизменно разукрашенных ночными бабочками или летучими мышами, у нас идет немыслимое количество. В лавке их не сосчитать, они гроздьями висят на потолке, и старуха, завидев нас, лезет за ними на стол. Наши обычные цвета — серый и красный; госпожа Чистюля это знает и на зеленые и синие фонари не обращает внимания. Но отцепить один фонарик всегда бывает очень трудно, потому что палочки, за которые их держат, и ниточки, которыми они привязаны, путаются между собой. Более чем красноречивыми жестами госпожа Чистюля показывает, сколь сильно она сожалеет, что ей приходится вот так злоупотреблять нашим драгоценным временем: ох! если бы все зависело только от нее!.. Но эти перепутанные штуковины совершенно не умеют с уважением относиться к достоинству почтенных особ. Все это сопровождается множеством ужимок, она даже считает своим долгом грозить кулаком нераспутывающимся ниточкам, имеющим наглость нас задерживать. Ладно, эти уловки мы уже знаем наизусть. Это выводит из терпения не только старую даму, но и нас тоже. Засыпающую Хризантему охватывает приступ зевоты, и она начинает зевать подряд, как кошка, даже не давая себе труда прикрывать рот рукой. Ее личико вытягивается при мысли о крутом подъеме, который сейчас придется преодолевать под проливным дождем.

Меня, как и ее, это раздражает. Господи, чего ради каждый вечер карабкаться к этому предместью, если меня ничего не связывает с домиком наверху?..

Страшный ливень; как нам быть?.. За окном проносятся быстрые дзины с криками «Поберегись!», обдавая брызгами прохожих и оставляя за собой в сплошном потоке дождя яркие следы от разноцветных фонариков. Проходят мимо мусме и пожилые дамы, с задранными подолами, грязные и все же смеющиеся под своими бумажными зонтиками, кланяющиеся друг другу и цокающие по камням деревянными башмаками; только и слышно на улице что стук деревянных каблуков и шелест дождя.

К счастью, мимо пробегает и номер 415, наш бедный родственник, который, видя наше бедственное положение, останавливается и обещает разрешить наше затруднение: ему только прежде надо отвезти на набережную своего пассажира — англичанина, и он сразу же вернется нас выручать, захватив все необходимое.

Наконец наш фонарь отцеплен, зажжен, оплачен. Напротив есть еще одна лавочка, где мы останавливаемся каждый вечер, — у госпожи Час,[50] торговки вафлями; мы всегда отовариваемся у нее, чтобы было чем поддержать себя в пути. Та всегда старается с нами пококетничать; за своими стопками пирожных, украшенных маленькими букетиками, она как виньетка с ширмы. Ладно, эта кондитерша необычайно мила, оживленна, мы спрячемся под ее крышей и подождем — а поскольку по водостокам льет как из ведра, прижмемся поближе к витрине с белыми и розовыми конфетами, искусно развешанными на тоненьких, свежих веточках кипариса.