Книга Свет любящего сердца - Грейс Ливингстон-Хилл

А его сестра осталась сидеть на месте, открыв рот и не сводя с него глаз.

У фортепиано сидела Валери Шеннон. Она следила, как незнакомец идет по проходу и поднимается на сцену. Она узнала человека, которого видела на улице пару дней назад. А вон и та девушка, с которой он тогда был. Так, значит, это Дан Баррон! Кирк много рассказывал о нем.

Он поднялся на сцену, а та девушка — его сестра, или жена, или подружка, или кто она там ему, — не спускала с него глаз, зачарованная, ошеломленная и заинтригованная. Но если он действительно поет так хорошо, как говорил ей брат, почему же эта девушка смотрит на него с таким испугом?

Пальцы Валери легко заскользили над клавишами, беря первые аккорды, и голос Дана зазвучал в зале мощно и проникновенно.

Жизнь греховна и темна, Нет душе моей отрады, Но Его любовь сильна, Пали цепи и ограды — Свет любви Его со мной, Одиночество исчезло, Жертва Агнца путь открыла К жизни вечной, В Царство Божье, И душа моя крылата.

Вскоре Валери поняла, что аккомпанирует очень незаурядному голосу, каждая нота гимна блистала как жемчуг в золотой оправе музыкального сопровождения.

Аудитория сидела затаив дыхание, слушая не ушами, но сердцем.

Корали почти окаменела от изумления — сначала от красоты и силы голоса брата, а потом захваченная словами песни. Пение его было необычным. Казалось, его голосом звучат затаенные чаянья человеческого сердца, его томление, неуспокоенность, стремление обрести истинный путь и воля к этому. Значит, сам он тоже когда-то был таким, как все, он не всегда был таким безупречным, таким незаурядным. Значит, кто-то или что-то заставило его измениться!

Он пел, и ей казалось, что он поет ей одной, отвечая на те вопросы, ради которых она пришла к нему. Этой песней брат словно отвечал на ее неудовлетворенность своей жизнью, давал ей надежду, что существует другая жизнь, существует то, что избавляет от тягот, дает дышать полной грудью, помогает начать жить заново, успокоить ту невыносимую тоску, которая знакома каждому, но которую большинство предпочитают не замечать.

Нежная мелодия замерла, и снова зазвенел голос Дана:

Солнце заходит. Темень наступает. Ты же, как солнце, и в ночи сияешь, Ангелов сонмы в вышних согревая Заревом дивным.

Днем осквернили мы себя грехами. Ты же изгладь их, милосердный Боже; Сердце очисти — пусть оно искрится, Ночь озаряя[1].

Неужели ее брату, с его ангельским лицом, тоже знакомы боль и отчаяние, неужели он понимает те чувства, которые испытывает она? Неужели и в его жизни были грехи? Нет, невероятно. Корали не привыкла называть грехом то, что она делала. Разве она кого-то убила или украла что-нибудь? Или изменила? Она раньше не слышала, чтобы грехом называли обычные, повседневные вещи, которые большинство людей делают даже не задумываясь. Грех? Нет, она была уверена, что Дан никогда не грешил.

— Свет любви Его со мной... — пел он своим волшебным голосом, и все слушающие не сомневались, что Иисус действительно близок ему, как друг.

И сестра, слушая его, вдруг начала постепенно проникаться пониманием, что же брат пережил за эти годы, как одиноко ему было без матери, ей стало стыдно за ту роль, которую невольно она сыграла в этой трагедии. Господи, каким он был несчастным, одиноким ребенком! Правда, у него был замечательный отец. А вот у нее отца не было. Зато у нее была мать — если только Лиза заслуживает этого названия. Но Корали чувствовала себя такой же покинутой и одинокой.

Девушка глубоко задумалась. За эти два дня она передумала больше, чем за всю жизнь!

И снова зазвучали нежные звуки фортепиано, и слова песни будто вливались в каждую открытую, внимающую душу.

Когда последние аккорды замерли, зал молчал, и это для Корали тоже было ново и необычно.

Брюс, склонив голову, молча молился за сидящую рядом девушку, молился так, как раньше ни за кого не молился. Когда музыка стихла, он искоса осторожно взглянул на соседку — и у нее было такое выражение лица, что сердце его преисполнилось трепета и надежды.

Последовала короткая проповедь, простая и сильная, не похожая ни на что, слышанное Корали, тем более от молодого человека. Она слушала с напряженным вниманием и временами вопросительно поглядывала широко раскрытыми глазами на Брюса, словно проверяла, что он тоже верит в те поразительные вещи, о которых говорил проповедник. Корали никогда не слушала рассуждений о смерти, аде, Небесах и Вечной жизни. Все это пугало, не давая покоя — она предпочитала не думать вообще о таких серьезных вопросах.

Теперь уже Брюс открыто наблюдал за ней, благодаря Бога за то, как просто и убедительно говорил Кирк о деле спасения. Может быть, у этой девушки из светского общества больше не будет возможности услышать подобные слова, но сейчас она внимала им с усердием и принимала к сердцу. Конечно, это еще не значит, что она обратится к Богу. Однако такие случаи бывали.

— А сейчас, — продолжал Кирк, — я вижу в зале еще одного моего старого друга, Брюса Карбери. Брюс, поднимайся на сцену, и давайте втроем споем что-нибудь.

Брюс удивленно посмотрел на Кирка, потом, хмурясь, покосился на сидевшую рядом девушку. Не может же он уйти и бросить ее в незнакомом окружении?

Но лицо ее горело живейшим интересом.

— Иди, иди, — сказала она, — я хочу послушать, как ты поешь!

— Хорошо, — улыбнулся он. — Прости, что приходится тебя бросать.

Брюс пробрался мимо нее и пошел к сцене.

Как эти три голоса сливались, как они звучали! Это было прекрасно, они пели о Боге так, словно разговаривали с другом.

Все это было для Корали откровением. Она что-то слышала об евангельской истории, но ее душу это никогда не трогало. С тем же напряженным вниманием и изумлением, с каким она наблюдала все происходившее здесь, она слушала, как три красивых голоса разворачивали перед ней евангельский сюжет до самого последнего стиха:

Предашь ли ты себя в руки Спасителя?

Значит, и для нее это тоже возможно. Во время песни ей показалось, что взгляд Брюса устремлен прямо на нее, его глубокий бас красиво сливался с остальными голосами, он пел: «Тебе хвала, Отец наш Бог! Тебе, Единородный Сын!» — и Корали казалось, что он говорит о реальном, ощутимом, доступном и ей. Она замерла, затаив дыхание, ее мучили зависть и обида. Она до конца не осознавала смысл того, о чем говорилось в песне, — до этого ей было еще далеко. Но Корали была глубоко тронута и смутно затосковала о чем-то, чего не знала, но о чем явно знал ее брат.