Книга Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

На землю саван тягостный возложен,

Торжественно гудят колокола,

И снова дух смятен и потревожен

Истомной скукой Царского Села.

Пять лет прошло. Здесь все мертво и немо,

Как будто мира наступил конец.

Как навсегда исчерпанная тема,

В смертельном сне покоится дворец[45].

Описать раннее угасание брака, равнодушие, уступающее место волнению, проницательность, которая вытесняет наивность.

Ива на небе пустом распластала

Веер сквозной.

Может быть, лучше, что я не стала

Вашей женой[46].

22 сентября Гумилев собирает вещи.

Он едет в Абиссинию через Турцию, и на лице его сияет улыбка завоевателя. Стать Шекспиром не получилось, и нет иного выхода, кроме как возомнить себя Рембо. Он уезжает, она остается, он нетерпелив, она напряжена. Чего ждать от долгой разлуки? Помощи в разрешении противоречий и подтверждении чувств, которые брак только запутал? Супружеские отношения расстраиваются: сегодня он не ощущает себя любимым, завтра – она. Что же делать? Расстаться? Ее трясет от этой мысли. После развода пятью годами ранее Инна, мать Ахматовой, отрезала себя от мира. Чего хочет Анна? Пока что просто писать.

Творчество – ее единственная радость.

И все-таки необходимо одобрение извне. Одобрение кого-то сурового и великого. Кто мог бы почитать ее стихи, пока охотник на хищников в отъезде? Скорее всего, Валерий Брюсов, бывший редактор «Весов», работающий теперь в «Русской мысли». Коля полностью доверяет его мнению, ведь глава московских символистов оказался первым читателем парижских текстов о жирафе и кенгуру. При возникновении малейших сомнений Коля обращается к Брюсову.

Однажды в 1910 году ноябрьским днем Анна отправляет Брюсову четыре стихотворения из «Белой стаи». В письме, обращенном к Брюсову, Анна просит поэта быть беспощадным: «Я была бы Вам очень благодарна, если бы Вы сказали, стоит ли мне продолжать заниматься поэзией. Заранее прошу простить за беспокойство». Какова же была реакция автора «Демона самоубийства»? Иронизировал ли он, подобно Иванову, над странными женскими амбициями?

Анна ждет ответа десять лет.

В начале 1920-х годов, когда врожденный оппортунизм заставит Брюсова вступить в партию большевиков, он, назначенный главой Союза русских поэтов, унизит Ахматову как только сможет: «Женщины-поэты способны говорить лишь о любви и о страсти, другие темы для них остаются неподъемными, об этом свидетельствует пример Анны Ахматовой…» Вот и первый орудийный залп, предвестник бесконечной травли, чья цель – заткнуть «свихнувшуюся аристократку, полумонашенку, полупроститутку» – ярко характеризует новых руководителей государства.

* * *

В 1910 году идеи большевизма еще не всецело захватили Россию. Власть Николая II, пошатнувшаяся в связи с мятежами и брожением в обществе, все больше опирается на тайную полицию; оппозиционеры либо в тюрьмах, либо в ссылках – в Цюрихе, в Льеже или, как Ленин, в Париже. Отец пролетарской революции живет в трехкомнатной квартирке на улице Мари-Роз рядом с Орлеанскими воротами. Выбрал ли он этот адрес из-за близости к кофейням Монпарнаса, местам встреч столичной богемы? Стукачи из охранки докладывают о присутствии агитатора в «Клозери де Лила», в «Ле Дом» и в дальнем зале «Ротонды». Известно, что рабочие активно навещают коммунистического лидера. Прошел слух о том, что Ленин сотрудничает с русским правительством. Художникам и деятелям искусства, которых он кормит и поит, все равно; кредиты возобновляются каждую неделю, тарелки не пустеют, как в гостеприимном доме, – так обстоят дела в «Ротонде», и потому ресторан никогда не теряет своей клиентуры. Модильяни приходит каждый вечер или почти с охапкой бумаги под мышкой. Видел ли он Ленина? Предлагал ли нарисовать его за пять франков?

Религия мазка.

Стены мастерской в доме номер 14 по улице Фальгьер увешаны рисунками. Настоящие джунгли портретов, меланхоличных и чувственных.

Всякий раз, выходя на улицу, Модильяни словно отправляется на охоту. Какое-нибудь лицо привлекает его внимание, и он за него цепляется. Метод всегда один и тот же: сначала нос, воздвигнутый одним движением карандаша, затем глаза, левый, правый, рот и в довершение всего контур лица. Когда Модильяни в «Ротонде» встречается с астрологом и ловким портретистом Конрадом Мориканом, тот восклицает: «Взгляните на Модильяни в работе – это же настоящее представление!» Концентрация или усилие? Модильяни высовывает язык, гримасничает, его прекрасное лицо искажается до неузнаваемости. Народ вокруг может забавляться и паясничать сколько угодно, Модильяни – в себе.

Рисовать, рвать рисунки и снова рисовать, и снова рвать, приниматься за работу вновь и вновь. Больше он не притрагивается ни к кистям, ни к холстам. Прощание с живописью? Он не знает. Он следует инстинкту, инстинкт идеальная форма ума, прочел он где-то. Ницше по-прежнему служит ему компасом: быть себе хозяином и скульптором самого себя.

В Фальгьер он самый дерзкий, самый смелый, самый веселый, если работа клеится, самый упертый. Начиная с месяца мая, его радость связана лишь с одним лицом. Лицом печальной королевы.

Наваждение теперь лишь одно. Все женщины, которых Амедео встречает, кажутся ему похожими на суровых ангелов, на королев, безутешных из-за утраты королевства.

Модильяни вживается в эту грусть.

Делает рану все более глубокой.

Зафиксировать боль в определенной форме – такова ли задача скульптора?

Модильяни знает лишь одно: он обуреваем той же энергией, что и четыре года назад. Если работать в заданном ритме, то через несколько месяцев на полу возникнут шесть или семь каменных голов. Шесть или семь вариантов одной сущности.

С мая он нашептывает ее имя: Анна.

И все инструменты скульптора с самого утра скандируют: Анна.

«Вы во мне будто наваждение», – он осмелился сделать признание в письме.

Они переписываются по-французски. Он знает язык лучше, чем она. Лингвистическое превосходство и расстояние позволяют ему произносить фразы, на которые иначе он не решился бы: «Я держу Вашу голову в руках и осыпаю поцелуями».

Она внушает ему безумные мысли. Их необъяснимая близость напоминает близость звезд на одной орбите. Если бы страх показаться навязчивым его не останавливал, он писал бы каждый день. Он говорил бы ей о меланхолии высших существ, о своей грусти, о том, как его выручает гашиш, о безутешности; если бы не гордыня латинянина, Модильяни процитировал бы ей Верлена, чьи стихи в последнее время превратились для него в мантру:

Я часто вижу сон, пленительный и странный:

Мне снится женщина. Ее не знаю я,