Книга Альпийская баллада - Василь Быков

Иван взглянул вниз и остановился: на том месте, где они сидели недавно, топтался безумный гефтлинг.

– Гляди ты – привязался.

– Трачико человек, – сказала Джулия. – Пикатто – жалко!

– Чего жалеть? Сволочь он.

– Он хочет руссо идет. Нон руссо бёзе. Он бояться.

– И правильно делает, – коротко заметил Иван.

Он двинулся дальше, мысленно отмахнувшись от сумасшедшего, хотя иметь сзади такой хвост было не очень приятно. Но что поделаешь с больным – и отогнать не отгонишь, и убежать некуда. Придется, видно, потерпеть так до ночи.

– Иван, – сказала девушка, делая ударение на «и». – Ты не имель зло Джулия?

– А чего мне злиться?

– Ты нон бёзе?

– Можешь не бояться.

– Нон бояться, да? – улыбнулась она.

– Да.

Однако улыбка скоро сбежала с ее усталого лица, которое стало сосредоточенным, видимо отразив невеселый ход ее мыслей.

– Джулия руссо нон бояться. Джулия снег бояться.

Иван, идя впереди, вздохнул: в самом деле, снег и такой скудный запас хлеба все больше начинали беспокоить его. Он подумал уже, что надо было у лесника прихватить еще что-нибудь и обязательно обувь – ведь с голыми ногами было более чем глупо лезть в такой снег. Хотя, как всегда, хорошие мысли появлялись слишком поздно. Вначале они, конечно, не думали, что доберутся до снежных вершин, тогда счастьем казалось ускользнуть от облавы. И так спасибо австрийцу – если бы не он, хлеба у них не было бы. Иван быстро шел по тропке, сбоку по косогору волочились, мелькали две длинные, до самого низа, тени. Утешать, уговаривать спутницу он не хотел, только сказал:

– Куртка у тебя есть. Чего бояться? Манто не жди.

Девушка вздохнула и, помолчав, вспомнила с грустью:

– Рома Джулия много манто имел. Фир манто – черно, бело...

Он насторожился и замедлил шаг:

– Что, четыре манто?

– Я. Фир манто. Четыре, – уточнила она по-русски.

– Ты что, богатая?

Она засмеялась:

– О, нон богата. Бедна, Политише гефтлинг.

– Ну не ты – отец. Отец твой кто?

– Отэц?

– Ну да, фатер. Кто он?

– А, иль падре! – поняла она. – Иль падре – коммерсанте. Директоре фирма.

Он тихо присвистнул – ну и ну! «Не хватало еще, чтобы этот фатер оказался фашистом, вот была бы прогулочка по Альпам!» – подумал он и резко обернулся:

– Фатер фашист?

– Си, фашисто, – просто ответила Джулия, живо взглянув в его посуровевшие глаза. – Командир милито.

Еще лучше! Черт знает что делается на свете! Как говорил Жук – бросишь палку в собаку, попадешь в фашиста.

Он сошел на крап тропинки, дал девушке поравняться с собой и впервые с пробудившимся интересом оглядел ее стройную, складную, хотя и неказисто одетую фигурку. Но, странное дело, эта полосатая, с чужого плеча одежда всей своей нелепостью не могла обезобразить ее врожденного девичьего обаяния, которое проглядывало во всем: и в гибкости и точности движений, и в ласковой приятности лица, и в манере улыбаться – заразительно и радостно. Она покорно и преданно посматривала на него, руки держала сцепленными в рукавах тужурки и привычно постукивала по тропке своими неуклюжими клумпесами.

– А ты что ж... Тоже, может, фашистка? – с внутренней настороженностью спросил Иван.

Девушка, наверно, почувствовала плохо скрытое подозрение и кольнула его глазами.

– Джулия фашиста? Джулия – коммуниста! – объявила она с упреком и с чувством достоинства.

– Ты?

– Я!

– Врешь! – после паузы недоверчиво сказал он. – Какая ты коммунистка!

– Коммуниста. Си. Джулия коммуниста.

– Что, вступила? И билет был?

– О нон. Нон тэсарэ. Формально нон. Моральмэндэ коммуниста.

– А, морально!.. Морально не считается.

– Почему?

Он промолчал. Что можно было ответить на этот наивный вопрос? Если бы каждого, кто назовет себя коммунистом, так и считать им, сколько б набралось таких! Да еще буржуйка, кто ее примет в партию? Болтает просто. Несколько приглушив свой интерес, Иван пошел быстрее.

– У нас тогда считается, когда билет дадут.

– А, Русланд? Русланд иначе. Я понимайт. Русланд Советика.

– Ну конечно. У нас не то что у вас, буржуев.

– Советика очэн карашо. Эмансипацио. Либерта. Братство. Да?

– Ну.

– Это очэн, очэн карашо, – проникновенно говорила она. – Джулия очэн, очэн уважаль Русланд. Нон фашизм. Нон гестапо. Очэн карашо. Иван счастлив свой страна, да? – Она по тропке подбежала к нему и обеими руками обхватила его руку выше локтя. – Иван, как до война жиль? Какой твой дэрэвня? Слюшай, тебя синьорина, девушка, любиль? – вдруг спросила она, испытующе заглядывая ему в глаза. Иван безразлично отвел глаза, но руки не отнял – от ее ласковой близости у него вдруг непривычно защемило внутри.

– Какая там девушка? Не до девчат было.

– Почему?

– Так. Жизнь не позволяла.

– Что, плехо жиль? Почему?

Он вовремя спохватился, что сказал не то. О своей жизни он не хотел говорить, тем более что у нее было, видимо, свое представление о его стране.

– Так. Всякое бывало.

– Ой, неправдо, неправдо, – она хитро скосила на него быстрые глаза. – Любиль много синьорино.

– Куда там!

– Какой твой провинция? Какой место ты жиль? Москва? Киев?

– Беларусь.

– Беларусь? Это провинция такой?

– Республика.

– Република? Это карашо. Италия монархия. Монтэ – горы ест твой република?

– Нет. У нас больше леса. Пущи. Реки, озера. Озера самые красивые, – невольно отдаваясь воспоминаниям, заговорил он. – Моя деревня Терешки как раз возле двух озер. Когда в тихий вечер взглянешь – не шелохнутся. Словно зеркало. И лес висит вниз вершинами. Ну как нарисованный. Только рыба плещется. Щука – во! Что эти горы!..

Он выпалил сразу слишком много, сам почувствовал это и умолк. Но растревоженные воспоминанием мысли упрямо цеплялись за далекий край, и теперь в этом диком нагромождении скал ему стало так невыносимо тоскливо, как давно уже не было в плену. Она, видно, почувствовала это и, когда он умолк, попросила:

– Говори еще. Говори твой Беларусь.

Солнце к тому времени опять скрылось за серыми облаками. На гладкий косогор надвинулась стремительная тень, дымчатые влажные клочья быстро понеслись поперек склона.