Книга История похода в Россию. Мемуары генерал-адъютанта - Филипп-Поль де Сегюр

Затем он читал инструкции, которые только что продиктовал, но не подписывал их; когда ему указывали на это обстоятельство, он часто отвечал: «Нет! Завтра утром; никогда не следует слишком торопиться: ночь — хороший советник». Затем он отдавал приказ оставить дело в тайне и указание, чтобы записку, которая напоминала бы ему об опасностях его положения, постоянно оставляли на столе. Это был неизменный предмет его консультаций, и каждый раз он обсуждал его, одобрял и повторял свои прежние выводы.

Человек, писавший эти инструкции, не знал об их участи. Известно, что примерно в это время (25 марта 1812 года) Чернышев передал новые предложения своему государю. Наполеон предложил составить декларацию о том, что тот ни прямо ни косвенно не будет способствовать восстановлению Польского королевства, и прийти к соглашению по другим спорным вопросам.

Позднее, 17 апреля, герцог Бассано (Маре) выдвинул лорду Каслри предложение об урегулировании ситуации на Пиренейском полуострове и в Королевстве обеих Сицилий; по другим вопросам предлагалось договариваться на следующей основе: обе стороны должны удержать всё, что не было отторгнуто в результате войны. Каслри ответил, что взятые обязательства и принцип добросовестности не позволят Англии вступить в переговоры, не потребовав признания Фердинанда королем Испании в качестве предварительного условия.

Двадцать пятого апреля Маре, информируя графа Румянцева об этих контактах, повторил жалобы Наполеона в отношении России: во-первых, указ от 31 декабря 1810 года, который воспрепятствовал ввозу в Россию большинства французских товаров и нарушал правила континентальной системы; во-вторых, протест Александра против оккупации герцогства Ольденбургского; в-третьих, вооружение России.

Этот министр сослался на то, что Наполеон предложил компенсацию герцогу Ольденбургскому и формальное соглашение о невозможности восстановления Польши; в 1811 году он предлагал Александру предоставить князю Куракину необходимые полномочия для ведения переговоров с Маре по всем спорным вопросам, но русский император ответил на инициативу лишь обещанием послать Нессельроде в Париж, но так его и не выполнил.

Посол России почти одновременно передал ультиматум императора Александра с требованиями полного вывода войск из Пруссии, Шведской Померании и уменьшения гарнизона Данцига. С другой стороны, он соглашался на компенсацию за герцогство Ольденбургское, готов был вести переговоры с Францией по торговым вопросам и, наконец, пообещал сделать ничего не значащие изменения указа от 31 декабря 1810 года.

Но было слишком поздно: кроме того, стороны пришли к тому, что ультиматум неизбежно ведет к войне. Наполеон слишком высоко ценил личную и национальную гордость и занимал слишком высокое положение, чтобы уступить тому, кто заявляет о готовности вести переговоры и при этом угрожает освободить Пруссию — и тем самым отдать ее в руки России, — и отказаться от Польши. Он слишком далеко зашел; он должен будет отступить, чтобы найти точку, в которой можно остановиться; в его положении Наполеон рассматривал каждый шаг назад как начало полного и окончательного падения.

Глава V

Его желания отсрочки были тщетными, и он делал смотр своим огромным вооруженным силам; ожили воспоминания о Тильзите и Эрфурте, и он с удовлетворением получал информацию о характере своего противника, которая лишь вводила его в заблуждение. Одно время он надеялся, что Александр уступит при приближении столь пугающих сил, затем пошел на поводу у своего богатого воображения; он допускал в мыслях, что можно развернуть войска от Кадиса до Казани, по всей Европе. В следующий миг его буйная фантазия уносила его в Москву. Этот город находился от него на расстоянии восьмисот лье, и он уже переваривал информацию о нем, как если бы стоял у его ворот. Французский врач, который долго жил в этой столице, известил его, что на складах и в окрестностях Москвы он найдет запасы, достаточные для поддержания его армии в течение восьми месяцев; он тут же прикрепил его к себе.

Хорошо осознавая опасность, которой собирался себя подвергнуть, он стремился окружить себя друзьями. Даже Талейран был вызван; его должны были направить в Варшаву, но подозрительность и интриги вновь навлекли на него немилость; Наполеон, обманутый искусно распространяемыми клеветническими измышлениями, поверил в его предательство. Он был крайне разгневан, проявления этого были ужасными. Савари делал напрасные попытки открыть ему глаза — вплоть до времени нашего вступления в Вильну; там этот министр вновь направил письмо Талейрана императору: оно показывало влияние Оттоманской империи и Швеции на войну в России и содержало предложение предпринять самые большие усилия в переговорах с этими двумя державами.

Наполеон ответил лишь презрительным восклицанием: «Неужели этот человек верит, что он настолько необходим? Он полагает, что будет меня учить?» Он приказал секретарю отослать письмо тому самому министру, который испытывал благоговейный страх перед Талейраном.

Неправда, что в преддверии войны, задуманной Наполеоном, все поголовно были охвачены беспокойством. И во дворце, и за его пределами были военные, которые относились к политике своего правителя с энтузиазмом. Наибольшая часть армии одобряла возможность завоевания России или потому, что они питали надежды что-то приобрести в соответствии со своим положением, или потому, что разделяли энтузиазм поляков, или считали, что экспедиция может быть успешной при предусмотрительном командовании; говоря в целом, они считали, что для Наполеона нет ничего невозможного.

Среди министров было несколько таких, которые не одобряли войну; большинство хранило молчание, а один был обвинен в лести без всякой причины. Правда, слышали, как он повторял: «Император недостаточно велик, нужно, чтобы он стал еще более великим, чтобы быть способным остановиться». В действительности этот министр был таким, каким хочет быть любой придворный: в нем жила настоящая и абсолютная вера в гений и удачу своего государя.

Впрочем, было бы неправильно приписывать его советникам большую часть наших несчастий. Наполеон не был человеком, на которого можно влиять. Как только его цель была выбрана и он начинал предпринимать шаги для ее достижения, он не признавал возражений. Казалось, не хотел слышать ничего, что не укрепляло его решительность, он сердито и с явным недоверием отвергал все донесения, которые противоречили его убежденности, как будто бы боялся быть поколебленным ими. Такой образ действия менял название в зависимости от результата: при удачном ходе дел его называли силой характера, при неудачах — одержимостью.

Зная эту особенность, некоторые подчиненные искажали истину в своих рапортах. Даже министр считал себя обязанным иногда делать это. Он преувеличивал шансы на успех, имитируя надменную уверенность своего правителя и играя роль предвестника удачи. Другой подчиненный признавался, что иногда скрывал плохие новости, чтобы избежать резкого отпора.

Этот страх, который не сдерживал Коленкура и еще нескольких людей, также не имел влияния на Дюрока, Дарю, Лобо, Раппа, Лористона и иногда даже на Бертье. Эти министры и генералы, каждый в своей сфере, не жалели императора, когда нужно было сказать правду. Если он от этого приходил в гнев, то Дюрок принимал индифферентный вид, не уступая при этом, Лобо грубо сопротивлялся, Бертье вздыхал и уходил со слезами на глазах, Коленкур и Дарю — один бледный, другой красный от гнева — отвергали страстные возражения императора, первый с пылким упорством, второй со сдержанной решительностью. Часто видели, как эти перебранки заканчивались их резкой ретирадой и громким хлопаньем дверьми.