Книга Без лица - Хари Кунзру

— Стань ближе, дитя. Дай мне взглянуть на тебя.

Он делает несколько шагов вперед. Хваджа-сара внимательно изучает его.

— Что ты есть, Рухсана? — спрашивает он сюсюкающим голосом. — Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Правда? Ты уверен? Посмотри, какую одежду ты носишь.

Сконфузившись, Пран оглядывает свое тело, завернутое в бурку. При этом ему на глаза попадается неприятная вещь. На подносе, среди мисочек с ингредиентами для пана, лежит длинный, острый изогнутый нож. Следуя направлению его испуганного взгляда, Хваджа-сара поднимает нож и проводит искривленным пальцем по острейшему лезвию.

— Можно мне уйти? — хрипло шепчет Пран. — Я хочу уйти. Меня привели сюда против моей воли.

Похоже, это была ошибка. С шелковым шорохом Хваджа-сара вскакивает на ноги, взмахивает кривым ножом.

— Воля? — шипит он и брызжет на лицо Прана красным соком бетеля. — Воля? Твоя воля ничего не значит.

— Пожалуйста… — Голос Прана прерывается.

— У тебя нет права просить! Ты ничто, понимаешь? Ничто!

Хиджра делает пару пассов ножом на уровне пояса. Для такого древнего создания он удивительно ловок. Пран начинает чувствовать слабость в ногах.

— Ну, — угрожающе шелестит Хваджа-сара, — так кто ты?

— Пран Натх… — начинает Пран, но его останавливает пощечина.

— Нет! — шипит Хваджа-сара. — Еще одна попытка. Кто ты?

— Я…

Снова пощечина.

— Нет! Еще!

Это продолжается до тех пор, пока Пран (после безуспешных «Пожалуйста!», «Перестаньте меня бить!» и даже «Рухсана») не бормочет:

— Я — ничто.

— Хорошо. Теперь — кто я?

— Вы Хваджа-сара.

Еще одна пощечина.

— Я не знаю! Я не знаю!

— Вот так. Теперь хорошо. Умница.

Пран растерян. Это похоже на учебу наоборот. Для Хваджа-сары меньшее означает большее — в смысле познаний.

— Помни: ты ничего не знаешь. Ты сам — ничто. Теперь, Рухсана, сколько на свете полов?

— Два?

— Дурак! Тысячи! Миллионы! — Хваджа-сара на глазах оживляется, кружа по крыше, как престарелая танцовщица.

Перепуганный Пран не может отвести глаз от лезвия, которое неприятно вспыхивает в свете лампы.

— Некоторые, — говорит Хваджа-сара, — умеют так сильно себя жалеть!

Он поет пронзительным фальцетом:

О, это смертное тело не отпустит меня,

Оно никогда не даст мне уйти,

Шелковые нити

Надежно привязывают его к моей душе.

— Какой идиотизм! Ты жалкий трус! Все, что нужно для счастья, — один надрез, простой надрез! — Он взмахивает ножом. — Это лезвие — ключ, Рухсана. Он открывает дверь в бесконечность тел, в волшебную бесконечность полов. Как только ты избавишься от нити, что тянет тебя к земле, ты сможешь подобно богине Кали танцевать и летать!

Как потрепанная летучая мышь, Хваджа-сара мечется по крыше, исполняя собственную вариацию свободы для сумеречных холмов и полей. Он пьян от собственной мудрости.

— Ты можешь думать, что ты единичен. Ты можешь думать, что ты не способен к переменам. Но мы переменчивы, как воздух! Освободи себя, освободи свое тело, и ты сможешь стать мириадом! Армией! Для этого нет имен, Рухсана. Имена — это глупость языка. Зачем пытаться остановить реку? Зачем пытаться заморозить облако? Ты думал об этом? Миг — и ты становишься равным Богу.

Он замирает посреди пируэта и вновь шаркает к Прану, выставив нож:

— Идея очень хорошая, поверь. Ты не должен бояться.

Пран невольно стискивает руками промежность и отодвигается мелкими шажками, пока не ударяется бедром о низкую зубчатую стену. Хваджа-сара ковыляет к нему, буравя Прана пронзительным взглядом обведенных углем глаз на подрумяненном, иссохшем лице. Дрожа от возбуждения, странное существо предпринимает попытку успокоиться, со взмахом длинных волос, с порханием руки становясь ею, затем, кашляя и выпрямляясь, становясь им, затем расслабляясь во что-то другое, более сложное и ускользающее, «я» без указания на род.

— К сожалению, прежде чем избавить тебя от тирании пола, нужно позаботиться о других вещах. Но запомни главное: ты — Рухсана. Иными словами, ты — ничто. Тебя привели сюда, чтобы ты оказал услугу государству Фатехпур, и ты выполнишь свою обязанность без нытья. Сделаешь это — получишь награду. — Он взмахивает ножом. — Не сделаешь — умрешь. Теперь иди за мной, и я покажу тебе лицо нового хозяина.

________________

Через путаницу коридоров Пран следует за Хваджа-сарой в большой зал.

Люди здесь одеты богато, тюрбаны с расточительной россыпью драгоценных камней и тяжелые ожерелья многозначительно поблескивают в желтом свете. Но никто, даже брат правителя, который, позевывая, сидит со своими иностранными приятелями возле дальней стены колонного зала, не может затмить наваба. У того на шее семь жемчужных нитей, а на пальце — рубин величиной с перепелиное яйцо, подаренный одному из предков императором Аурангзебом[58]. Несмотря на то что наваб Мурад — Слуга Господа, Отец и Мать Народа, Защитник Истинной Веры и Щит Княжества — все еще молод, глаза его утоплены в череп, а лоб глубоко изрезан морщинами. Вокруг него — душная атмосфера, которую он, как пыльный ковер, создает в этом зале. Он кажется почти призрачным, и его тоска придает оттенок траурности этому собранию.

Декламируя новейшую газель, официальный придворный поэт Мирза Хуссейн чувствует настроение публики и тут же находит проникновенное отражение в строках, написанных к этому случаю:

Каждый уголок двора сокрыт тенями,

Только сердце мое остается гореть сквозь ночь.

Шепот одобрения проходит по мушайре[59].

Как долго, думаешь ты, о Мирза, продержаться

Утратив надежды, отрекшись от всех услад?

Мирза завершает финальную строфу, согласно обычаю называя в ней себя, и публика угадывает последнее слово, проговаривая его вместе с поэтом. Раздаются одобрительные возгласы слушателей. Мирза принимает аплодисменты легким наклоном головы. Это момент близости к совершенству, рождающий мимолетную улыбку на лице наваба. Он созвал эту мушайру, ибо любовь к поэзии, как он чувствует, — одна из немногих хороших вещей, которые остались у него, бесправного правителя со времен утраты настоящих ценностей. Его придворные, похоже, чувствуют то же, что и он. Только англичане в форме, сидящие в последнем ряду, невозмутимы. Англичане, о розовые лица и накрахмаленные мундиры которых иллюзия великого могольского прошлого разбивается вдребезги, как упавшее зеркало. Англичане и Фироз, его младший брат, щелчком пальцев подзывающий слугу и недовольно теребящий целлулоидный воротничок рубашки лондонского покроя.