Книга Круглосуточный книжный мистера Пенумбры - Робин Слоун

– Это кухня.

Поблескивающие шкафчики со стеклянными дверцами; плита в индустриальном стиле; на холодильнике комикс из серии xkcd.

– Гостиная, – говорит Кэт, разворачивая меня кругом. Обзор расплывается в темные зернистые мазки, затем оформляется в широкую комнату с большим телевизором и длинными низкими диванами. Висят афиши фильмов в аккуратных тонких рамках: «Бегущий по лезвию», «Планета обезьян», «ВАЛЛ-И». Кружком сидят люди: кто на диванах, кто на ковре, – играют в какую-то игру.

– Это кто? – чирикает чей-то голос.

Камера разворачивается, и передо мной оказывается круглолицая девица с темными кудряшками и в черных очках с толстой оправой.

– Это экспериментальный симулятор интеллекта, – объявляет Кэт, – разработанный для занимательного трепа на вечеринке. Вот, испытай.

Кэт ставит ноут на гранитную барную стойку.

Темные-Кудряшки склоняются поближе – ой, ну совсем близко – и прищуриваются.

– Погоди, что, правда? Ты настоящий?

Кэт не бросает меня. Это было бы проще простого: поставить ноут, отойти на чей-то зов и не возвращаться. Но нет: целый час она выпасает меня на тусовке, знакомит с соседями по квартире (Темные-Кудряшки из них) и друзьями из Гугла.

Она приносит меня в гостиную, и мы, расположившись кругом, играем в игру. Игра называется «Предатель», и худой чувак с жидкими усиками, наклонившись поближе, объясняет, что ее изобрели в КГБ, и что в шестидесятые в нее играли все секретные агенты. Игра на вранье. Тебе дается какая-то роль, но надо убедить группу, что ты – совсем другая персона. Роли распределяются с помощью игральных карт, Кэт подносит к камере доставшуюся мне.

– Так нечестно, – говорит девица напротив.

У нее ужасно светлые волосы, прямо белые.

– Ему легче. Мы же не видим, как он себя ведет.

– Святая правда, – говорит Кэт, хмурясь. – Но я знаю точно, что он надевает штаны в турецкий огурец, когда врет.

Как по сигналу, я наклоняю ноут, чтобы они увидели мои брюки, и хохот подымается такой, что динамики трещат и шипят. Я тоже смеюсь и наливаю себе еще пива. В магазине приходится пить из красного пластикового стаканчика. То и дело я бросаю взгляд на дверь, и кинжал страха пляшет напротив моего сердца, но адреналиново-алкогольный буфер смягчает уколы. Никто не придет.

Никогда не приходит.

Я вступаю в разговор с приятелем Кэт по имени Тревор, тоже из Гугла, и сквозь мою защиту проникает кинжал совсем другого рода. Тревор заводит длинный рассказ о путешествии в Антарктиду (кто вообще ездит в Антарктиду?), и Кэт наклоняется к нему. Как будто бы ее прямо притягивает, но, может, это просто ноут стоит под углом. Мало-помалу другие слушатели рассасываются, и Тревор фокусируется на одной Кэт. У нее светятся глаза, и она постоянно кивает.

Эй, да ладно. Ничего особенного. Просто интересная история. Она чуток под мухой. Я чуток под мухой. Хотя я не знаю, под мухой ли Тревор, и…

Звякает колокольчик. Я вскидываю глаза. Черт. Это не одинокий ночной прохожий, на которого можно просто не обращать внимания. Это из клуба: мисс Лапен. Единственная женщина (известная мне), которая берет книги из Дальнеполочного фонда, и сейчас она протискивается в магазин, прижимая к себе, будто щит, объемистый ридикюль. В шляпке у нее торчит павлинье перо. Это что-то новенькое.

Я пытаюсь заставить свои глаза смотреть в разных направлениях и сфокусировать один на Лапен, а другой на экране ноута. Не выходит.

– Здравствуйте, добрый вечер, – говорит она.

Голос у Лапен – будто старая кассета, пленка на которой растянулась, отчего звук плывет и все время меняет высоту. Рукой в черной перчатке она поправляет перо на шляпке, а может, просто проверяет, не отвалилось ли оно. Потом вынимает из сумки книгу. Она возвращает Бернса.

– Добрый вечер, мисс Лапен! – отвечаю я не в меру громко и торопливо. – Что вам принести?

Я думаю, не запустить ли мой жутковатый прототип, чтобы узнать имя ее следующей книги, не дожидаясь ответа, но экран у меня занят.

– Что ты сказал? – булькает голос Кэт. Я отключаю звук на ноуте.

Лапен ничего не замечает.

– Ну, – говорит она, подплывая к стойке. – Не знаю, как это произносится, но, предполагаю, Пар-зи-би или, может быть… может, Пра-зинки-блинк…

Издевается, не иначе. Я очень стараюсь передать буквами то, что она говорит, но в базе таких имен не обнаруживается. Пытаюсь применить другой набор фонетических допущений. Не, бесполезно.

– Мисс Лапен, – спрашиваю я, – как это пишется? – Ох, Пи, Би, еще Би, Зи, Би, нет, простите, Уай… Вы – надо мной – издеваетесь.

– Опять Би, тут только одна Би, Уай, нет, то есть да, Уай…

База данных выдает: Пржибылович. Да это просто смешно.

Я торопливо карабкаюсь по стремянке, выдергиваю с полки Пржибыловича так яростно, что его сосед Прайор едва не вываливается на пол, и спешу к Лапен с маской холодной досады на лице. На экране беззвучно движется Кэт, кому-то машет.

Я заворачиваю книгу, Лапен подает мне карту – 6YTP5T, – а после этого плывет к одному из передних низких стеллажей, с обычными книгами. Только не это.

Тянутся секунды. Лапен движется вдоль полки с табличкой «Любовные романы», павлинье перо покачивается, когда она поворачивает голову, читая надписи на корешках.

– Вот! Наверное, я возьму еще и эту, – объявляет она наконец, возвращаясь с ярко-красным томом Даниэлы Стил. Еще примерно три дня она ищет чековую книжку. – Значит, – копается она, – тринадцать, ну-ка, посмотрим, тринадцать долларов и сколько центов?

– Тридцать семь.

– Тринадцать… долларов…

Лапен убийственно медленно ведет пером по бумаге, но, должен признать, почерк у нее безупречный. Четкий, округлый, почти каллиграфический. Она разглаживает чек и подписывается: «Розмари Лапен».

Подает его мне, заполненный, и в самом низу бланка строчка мелким шрифтом сообщает мне, что Лапен состоит в членах кредитного общества «Телеграф-Хилл» с – ого! – 1951-го года.

Боже. Почему я злюсь на старушку из-за собственной придури? У меня внутри что-то смягчается. Маска спадает, и я улыбаюсь Лапен – искренне.

– Доброй ночи, мисс Лапен, – говорю я. – Заходите почаще.

– О, я работаю на предельной скорости, – отвечает она и тоже наделяет меня дружеской улыбкой, от которой ее щеки округляются, как бледные сливы.

– Festina lente.

Она сует свое Дальнеполочное сокровище в сумку вместе с постыдным удовольствием. Они торчат наружу: тускло-коричневое и вопиюще-красное. Дверь звякает, и Лапен с ее павлиньим перышком исчезают.

Посетители иногда говорят эти слова. Они говорят:

Festina lente.

Я кидаюсь к экрану. Включаю звук; Кэт и Тревор по-прежнему увлеченно болтают. Он теперь рассказывает про другое, про экспедицию с целью ободрения каких-то впавших в депрессию пингвинов, и история, видимо, уморительная. Кэт смеется. Из динамиков льется ее заразительный смех. Тревор, очевидно, самый умный и обаятельный мужик во всем Сан-Франциско. Оба сейчас вне поле зрения камеры, и, я думаю, она прикасается к его руке.