Книга Плоть - Дэвид Галеф

Во всяком случае, чуждой мне, ибо я рос и воспитывался в Филадельфии. Честно говоря, я провел так много времени на диване в гостиной, читая все, что попадалось мне под руку, глотая, подобно теннисоновскому кракену, все, что можно съесть. Я впитывал рассказы Несбита и Вудхауса, а мое знакомство с публичной библиотекой отличалось почти нездоровой интимностью. Долгое время я чувствовал себя в литературе гораздо лучше, чем в реальной действительности, — думается, что такова участь большинства будущих ученых. Даже когда вы перестаете читать из чистого желания бежать от реальности, у вас остается предпочтение к романтической литературе из букинистических лавок. Когда в субботу я гуляю со Сьюзен, держа под руку уроженку Джорджии, то меня захватывает какая-то неведомая сила. Эта сила невнятно, но убедительно нашептывает мне из кустов магнолии нечто такое, что внушает желание певуче растягивать гласные, купить пикап и любить хруст гравия под ногами.

Я никогда толком не знал, как на это реагировать, и, более того, никогда не мог понять, как относится ко всему этому сама Сьюзен. С одной стороны, она всячески поощряла меня научиться болтать в южном стиле, сбросить темп и стать более общительным. С другой стороны, бывали моменты, когда никто с такой яростью не обрушивался на культуру южан, как Сьюзен. Она ненавидела провинциальность маленького городка и преувеличенную религиозность, расизм и вежливость, которая все это скрывала. Она отпускала по поводу своего родного города шокировавшие даже меня замечания.

— Я могу все это говорить, а ты — нет, — говорила она при этом, тыкая меня пальцем в грудь, — потому что здесь выросла я, а не ты.

Но по крайней мере один из знакомых мне преподавателей, Брет Уотсон, стал настоящим аборигеном. Он приехал сюда лет пять назад из Корнеллского университета преподавать социологию: умный, новоиспеченный доктор философии, образованный, любезный и приветливый, не слишком привязанный к деньгам и не желавший куда-либо уезжать. Некоторое время он жил на квартире в Нортгейте, — собственно говоря, только поэтому мы с ним и познакомились. К моменту знакомства он уже в какой-то мере ассимилировался; над джинсами уютно повисло пивное брюшко, говорить он стал медленно и тягуче; иногда, прежде чем ответить, он искоса бросал взгляд на собеседника. Он купил «додж» — вездеход и повесил на кронштейн винчестер не то 20-го, не то 30-го калибра. Ревность новообращенных всегда превосходит таковую старых овец стада, и Брет рисковал стать одним из самых красношеих в округе. По отзывам Грега Пинелли, Джины Пирсон и других, Брет когда-то был задумчивым, склонным к уединению человеком, любившим слушать бибоп. Но, прожив дверь в дверь с ним в течение нескольких лет, я не слышал ничего, кроме кантри и вестернов в обработке Пола Харви.

Женившись, Уотсон перебрался в собственный дом. Его застенчивая румяная невеста была местной уроженкой. У нее была милая привычка толкать его локтем в бок всякий раз, когда кто-нибудь поблизости произносил что-то забавное. Когда я совсем недавно в последний раз разговаривал с Бретом, он спросил, не хочу ли я съездить с ним на охоту в выходные. Я вежливо отказался, а вечером напустился на Сьюзен, когда она — совершенно случайно — спросила, люблю ли я оленину.

В старую квартиру Брета вселилось целое семейство, ставшее нашими соседями. Им не надо было ассимилироваться — все были местными уроженцами, никогда в жизни не покидавшими родных мест. Жена занималась чем-то религиозным в лицее, нашем главном административном здании. Муж, как мне кажется, работал водопроводчиком. Их дочка, семи лет, была идиоткой, дурочкой. Она либо моталась по участку на трехколесном велосипеде, либо с сосредоточенным видом сворачивала голову куклам. Изъяснялась она — если здесь уместно это слово — бессвязными глаголами. Практически каждые выходные родители наряжали свое чадо в балетную пачку и везли на очередной детский конкурс красоты. На заднем борту их пикапа красовалась надпись: «Бунтарь по рождению и южанин Божьей милостью».

При встречах я приветливо им улыбался и махал рукой. Они отвечали мне тем же; и один только Бог знает, что они на самом деле обо мне думали. Думаю, что у меня иммунитет к ассимиляции — я предпочитаю наблюдать, — но я всегда опасаюсь одной вещи. Чувству Юга не приходится накапливаться постепенно — оно витает вокруг — везде и всюду. Вот типичный пример: около «Уол-Марта» детишек за двадцать пять центов катают не на пони и не на спортивной машине, а на маленьком красном грузовичке.

Так что мне стало интересно, когда Макс зачастил в «Тед и Ларри» пропустить кружку-другую пива. Нет, «Тед и Ларри» — это отнюдь не то же самое, что «Фланаган» или «Фэктори» — типично студенческие забегаловки («Четв. вечер: Скидка! Целый кувшин за полцены»). Как заметил Эд Шемли, во «Фланагане» студенты начинают драку, а в «Фэктори» заканчивают.

«Тед и Ларри» был больше похож на приличное заведение, чем на притон, здесь был ресторан в подвальчике и живая музыка по выходным. Когда играла группа «Обжоры», Сьюзен тащила меня в «Тед и Ларри» послушать поп-кантри в южном стиле. Бывали здесь и другие люди с нашего факультета: Джон Финли, специалист по Югу, занимавшийся влиянием лирики рока на творчество Бобби Энн Мейсон; или Элейн Добсон, которая приходила сюда, чтобы забыть о том, каково быть одинокой интеллектуальной женщиной в поголовно женатом сообществе. Время от времени сюда заходил и Эд; однажды он даже ухитрился провести кафедральное совещание в одном из кабинетов ресторанчика.

Но никто из нас не был завсегдатаем этого заведения. Единственный постоянный посетитель, который приходит мне в голову — если не считать нескольких студентов-выпускников, — это Рой Бейтсон, единственный признанный писатель-южанин в нашей среде. Обычно Рой приходил в «Тед и Ларри» слегка поддатым, а уходил совершенно готовым. Если вам случалось застать его в нужном расположении духа, то он бывал на удивление приветлив, правда, не приходилось рассчитывать на то, что через пять минут он будет в состоянии вспомнить, как вас зовут. Однажды он целый вечер называл меня Джо, потому что — как он объяснил мне позднее — спутал с одним приятелем, который погиб из-за несчастного случая на лесоповале. Рой часто рассказывал занимательные истории, сюжет которых поначалу дробился на несколько линий, которые только в конце сливались друг с другом. Рой охотно рассказывал — особенно женщинам — истории о том, как он работал на заготовке леса и валил огромные деревья. Голая правда заключалась в том, что Рой вырос в Чейпл-Хилл и мог пилить деревья разве только во сне. Даже в своих произведениях он начал повторяться, как не уставали твердить критики. Правда, если вам хотелось послушать одну из историй Роя, надо было всего лишь купить ему выпить.

Послеполуденный полумрак бара делает его похожим на подводное царство — именно такое ощущение возникало в «Теде и Ларри» в четыре часа. Пару раз я заходил туда в это время, но единственным собеседником — если не считать грезившего наяву Роя — оказывался корейский ветеран с пустым рукавом гавайской рубашки. Он спрашивал человека, сколько тому лет, и кисло кривил губы, заключая тем самым, что вы слишком молоды, чтобы понять всю боль его раны. Уверен, что Макс в этой ситуации прочел бы ему лекцию по истории корейской войны.