Книга Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Он и правда в Берлине, и с ним эта молодая женщина. Он может в любое время к ней прикоснуться, но чаще он только смотрит, молча восторгаясь то изгибом ее шеи, то плавным покачиванием бедер, когда она идет по комнате. И каждым движением она как будто говорит — все это для него, что бы он в ней еще ни открыл — все это лишь для него.

Какое-то время они живут как в воздушном колоколе, скорее безразличные ко всему, что творится вокруг, хотя происходящее затрагивает и их, эта всеобщая тревога и духовная опустошенность. Единственное, что его всерьез беспокоит, — это квартирная хозяйка. Получая от нее ключи в среду, он о Доре ни словом не упомянул, а теперь они уже много раз виделись, однажды даже побеседовали недолго, и в результате состоялось вполне любезное знакомство, но он чувствует, что со дня на день все это может круто перемениться.

Эмми он в первые дни говорит: я еще толком не приехал. В город, к примеру, сегодня вообще лишь второй раз рискнул выбраться. Они договорились встретиться на станции «Зоологический сад» у меняльной конторы, там толчея, ажиотаж, выменянная сумма потрясает воображение, хотя в пересчете это не больше двадцати долларов. Эмми замечает: худшего времени для приезда вы выбрать не могли, хуже уже быть не может. Но сама она вполне жизнерадостна, говорит ему несколько приятных слов о Доре, потом переходит на Макса, с которым только вчера говорила по телефону. А доктора донимает городской воздух. Едва он оказался в центре, у него начинается кашель. Эмми смотрит на него с тревогой и поскорее ведет к аквариуму, где укромная тишина и полумрак, почти как в кино. Морские твари где-то далеко за стеклом. Это рыбы всех возможных размеров и расцветок, светящиеся медузы, которых Эмми считает противными, еще дальше, совсем в глубине, акулы. Она пугается или только делает вид. Доктор берет ее под руку, как бы изъявляя готовность защитить, ну а почему бы и нет. От нее хорошо пахнет, успевает подумать он, когда держит ее под руку, и потом, совсем уж мельком: а ведь это могла быть и она, в другой жизни, хотя они ведь, в сущности, едва знакомы.

Родителям он уже написал. Ответила Элли, издалека она тревожится, ведь издалека самые обыкновенные вещи, чуть что, внушают опасения. Впрочем, бывает, и наоборот. Достаточно, что называется, разуть глаза или почитать местные газеты, к примеру, «Штеглицкий вестник» в витрине возле ратуши, ставший его повседневным чтением. Но ведь он же сам во что бы то ни стало хотел в Берлин. Обычно, впрочем, он газеты лишь проглядывает. Хотя нынче утром у него был настоящий припадок вычислительного безумия, что, к сожалению, еще далеко не все, самый неприятный урок ему еще только предстоит. В Ботаническом саду дивным солнечным днем мимо его скамейки проходит стайка девушек, и все начинается прямо как любовное приключение. Высокая стройная блондинка, в облике которой есть что-то мальчишеское, издали кокетливо ему улыбается, раскрывает ротик и что-то шутливо кричит. Вот, собственно, и весь эпизод. Он разлюбезно улыбается в ответ, и потом, когда и сама девушка, и ее подружки, уходя, то и дело на него оглядываются, все еще продолжает улыбаться, пока до него постепенно не доходит, что она ему крикнула. Жид! — вот что она крикнула.

Фото, которое он в начале октября заказывает себе в ателье большого магазина «Вертхайм», надо послать родителям. Цена, конечно, устрашающая, но и само фото его нисколько не радует. Справа на воротничке рубашки отвратительная складка, чего, к сожалению, уже никак не изменить, хотя остальное — галстук, костюм, жилетка — более или менее в порядке. По-настоящему хорошо на фотографиях вообще мало кто выходит, но на сей раз он вынужден признать: фотография его неприятно поразила. Он выглядит пожилым десятиклассником. Ужасно выглядит. Уши торчат, в огромных глазищах — ну просто бездны бог весть какого глубокомыслия. И ни намека на благотворное воздействие Доры. Почему он не улыбается? Ну ладно, крохотную, тонюсенькую тень, слабый отблеск, жалкое подобие улыбки при желании — буде такое желание у кого-то возникнет — худо-бедно можно разглядеть, размышляет он в трамвае, возвращаясь из города в свой тихий Штеглиц.

Оттла прислала посылку с маслом и хочет знать, как ему живется, пытается себе вообразить, как это вообще должно быть, первые дни с этой женщиной. Заметно, что она немножко сомневается, чья-либо близость всегда давалась доктору не слишком легко, к тому же они с Дорой еще так мало друг друга знают. Она сейчас у тебя? Ты хотя бы с ней ласков? Как будто Дору от него защищать нужно. Это последнее, что могло бы потребоваться, без всяких оговорок. Да, она у него, не круглые сутки, но так часто и столько, что он к ней привыкает, есть свой ритм, и по большей части все происходит как бы само собой, словно никогда и не было иначе.

Элли тоже написала и осыпает его упреками. Его отъезд в Берлин она называет ребяческой выходкой, подвергает сомнению его серьезность и правдивость и обосновывает все эти недовольства и тревоги, как обычно, расспросами о его весе. В чем-то он, безусловно, признает ее правоту. Он не потолстел ни в Мюрице, ни в Шелезене, где сперва прибавил, а потом снова потерял в весе, и именно поэтому, ровно в тот момент, пока еще не стало окончательно поздно, он сел в берлинский поезд и по сей день ни секунды об этом не жалеет. Как ты этого не понимаешь? Ведь ты же познакомилась с Дорой! У него нет больше охоты ей писать. По крайней мере в подобном тоне, словно он обязан перед ней оправдываться, именно перед ней, перед Элли, которая была там с ним с самого начала и своими глазами видела, что это за девушка и какое это для него счастье.

Он, впрочем, просит посылать ему деньги, в обычных письмах, небольшими порциями, так что пуповина пока что не перерезана окончательно.

Погода, к сожалению, весьма переменчива. Последние дни, по сути, почти все время шел дождь, и он не то чтобы по-настоящему простудился, но чувствует на себе действие здешнего воздуха, какое угодно, но только не благотворное, к тому же он переутомился, сожалеет, что поехал к Пуа на Штайнметцштрассе, тем паче что не в силах отделаться от ощущения, что его визит нисколько ту не обрадовал. Она поздоровалась с ним почти холодно, спросила о Доре, но тоже больше из вежливости, чем из интереса. Дора ведь тоже, кажется, очень хорошо говорит на иврите, разве нет? Он вспоминает, как они расставались в Мюрице, и огорчен, что от былой сердечности почти ничего не осталось, а ведь совсем недавно это было, в начале августа. На обратном пути в трамвае он всю дорогу чувствует странную слабость, ложится рано, но около одиннадцати, как по заказу, начинается кашель, качественно вполне безобидный, как напишет он Максу, зато количественно вполне злостный.

На следующий день он почти не вылезает из постели. Поднявшись, как обычно, в семь, он через два часа ложится снова, в полудреме пропускает второй завтрак и обед, покуда в пять кое-как не встает на ноги. Дора ухаживает за ним трогательно и по возможности незаметно, так что его стыдливость страдает в меру. Она запрещает ему в дождь ездить в город, и за покупками намерена впредь ходить сама, и все это полушутливым тоном, которого он прежде за ней не замечал. Иногда Оттла вот этак с ним разговаривает, в знак сестринской заботы и связывающей их любви.