Книга Вольф Мессинг. Экстрасенс Сталина - Вадим Эрлихман

Впрочем, по утверждению друга Мессинга (и Хвастунова) журналиста Рэма Щербакова, первая встреча Вольфа Григорьевича с Пономаренко состоялась сразу после его прибытия в СССР. «Подозрительный иностранец» был сразу же задержан чекистами, которые убедились, что ой может читать мысли, и от греха подальше отправили уникума в Минск, к высшему партийному начальнику: «Ввели его в кабинет, где Вольфа Григорьевича встретил хозяин и пригласил присесть. В беседе должен был принять участие еще один человек — нарком республиканского НКВД. Вскоре он появился в штатской одежде и направился к посетителю. Тот посмотрел внимательно на чекиста и сказал: «Так вот кто хочет меня расстрелять!» Нарком опешил, такое предложение он уже делал первому секретарю. Было решено отправить Вольфа Григорьевича в Москву. Через некоторое время после того, как мне довелось услышать эту историю, Мессинг отмечал свой день рождения. На нем присутствовал бывший член Президиума ЦК КПСС Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Он подтвердил правдивость рассказа, именно в его кабинете все и происходило».

Эта история содержится в предисловии Щербакова к первому книжному изданию мемуаров Мессинга, вышедшему в 1990 году, когда ни самого Мессинга, ни Пономаренко давно не было в живых. Бывший хозяин Белоруссии, попавший в опалу после смерти Сталина, действительно дружески общался с телепатом в 60-е годы, но вряд ли он мог подтвердить историю, выдуманную то ли самим Мессингом, то ли Щербаковым — тоже большим фантазером. Весьма сомнительно, что Пономаренко в сложных предвоенных условиях лично решал судьбу какого-то подозрительного беженца. Так же маловероятно, что нарком белорусского НКВД Лаврентий Цанава, в 1953 году арестованный за компанию со своим земляком и тезкой Берией, предложил бы расстрелять телепата, не уличенного ни в чем подозрительном — ведь пик «большого террора» был позади, и на дворе стояла бериевская «либерализация».

Начав карьеру советского артиста, Мессинг кое-как освоил русский язык, на котором говорило и большинство белорусов. Правда, не до конца — сильный акцент сохранялся у него до конца жизни, а писал по-русски он с большим трудом. Он сам признавался:

«В эти первые дни было немало забавных казусов, вызванных тем, что я очень плохо знал русский язык.

Заведующий отделом искусств говорит мне после выступления:

— Здорово работаешь!

— Да, я здоров. Никогда не болею.

В другой раз говорят:

— Вас примет секретарь ЦК.

— Я с секретарем не хочу говорить. Пусть со мной сам этот Цека поговорит.»

При этом сообщал: «Несмотря на неизбежные сложности первых дней жизни в чужой стране, мне было удивительно радостно, интересно. Мир расцвел новыми красками. Мне было ново и приятно жить в среде простых людей, провинциальных артистов, живущих в простых номерах, работающих с вдохновением, довольных тем, что они живут одним ритмом со всей страной, помогают ей. И я был с ними.» Ничего другого он сказать и не мог, но вся его последующая жизнь приводит к мысли, что он был искренне благодарен приютившей его стране и всячески старался помочь ей и ее жителям. Поэтому так неубедительно звучат инсинуации Шенфельда и других авторов о том, что в годы войны или позже Мессинг будто бы пытался сбежать за границу — но об этом позже.

И. В. Сталин

Отдав в мемуарах дань патриотизму, Мессинг снова садится на любимого конька, намекая на свою причастность к большим делам истории. Этому служит рассказ о его встрече не с кем-нибудь, а самим Сталиным, который, оказывается, узнал про знаменитого телепата и тут же велел доставить его к себе:

«Мы гастролировали по всей Белоруссии. И однажды, когда я работал на одной из клубных сцен Гомеля, ко мне подошли два человека в форменных фуражках. Прервав опыт, они извинились перед залом и увели меня. Посадили в автомобиль. Я чувствовал, что ничего злого по отношению ко мне они не замышляют. Говорю:

— В гостинице за номер заплатить надо.

Смеются:

— Не волнуйтесь, заплатят.

— Чемоданчик мой прихватить бы.

— И чемоданчик никуда не денется.

Действительно: с чемоданом я встретился в первую же ночь, проведенную не в дороге. И счета мне администрация не прислала, видно, кто-то заплатил за меня.

Приехали — куда не знаю. Позже выяснилось, что это гостиница. И оставили одного. Через некоторое время снова повезли куда-то. И опять незнакомая комната.

Входит какой-то человек с усами. Здоровается. Я его узнал сразу. Отвечаю:

— Здравствуйте. А я вас на руках носил.

— Как это на руках? — удивился Сталин.

— Первого мая. На демонстрации.

Сталина интересовало положение в Польше, мои встречи с Пилсудским и другими руководителями Речи Посполитой. Индуктором моим он не был.

После довольно продолжительного разговора, отпуская меня, Сталин сказал:

— Ох и хитрец вы, Мессинг.

— Это не я хитрец, — ответил я. — Вот вы так действительно хитрец!

М. И. Калинин незаметно потянул меня за рукав. Со Сталиным я встречался и позже. Вероятно, по его поручению были всесторонне проверены мои способности. Помню такие проверки: мне было дано задание получить 100 000 рублей в Госбанке по чистой бумажке. Опыт этот чуть не кончился трагически. Я подошел к кассиру, сунул ему вырванный из школьной тетради листок. Раскрыл чемодан, поставил у окошечка на барьер. Пожилой кассир посмотрел на бумажку. Раскрыл кассу. Отсчитал сто тысяч. Для меня это было повторением того случая с железнодорожным кондуктором, которого я заставил принять бумажку за билет. Только теперь это не представляло для меня, по существу, никакого труда.

Закрыв чемодан, я отошел к середине зала. Подошли свидетели, которые должны были подписать акт о проведенном опыте. Когда эта формальность была закончена, с тем же чемоданчиком я вернулся к кассиру. Он взглянул на меня, перевел взгляд на чистый тетрадный листок, насаженный им на один гвоздик с погашенными чеками, на чемодан, из которого я начал вынимать тугие нераспечатанные пачки денег. Затем неожиданно откинулся на спинку стула и захрипел. Инфаркт!.. К счастью, он потом выздоровел.

Другое задание состояло в том, чтобы пройти в кабинет очень высокопоставленного лица, тщательно охраняемый. Пройти, разумеется, без пропуска. Я выполнил без труда и это задание. Уйти из карцера в полицейском участке, о чем я рассказывал выше, было куда труднее. Рассказы об этих весьма своеобразных «психологических опытах» широко разошлись по Москве. А меня продолжали «прощупывать», «проверять». Меня считали «опасным человеком». Но ведь я не совершил в жизни ни одного непорядочного поступка».

Этот рассказ, растиражированный во многих книгах и фильмах о Мессинге, вызывает, мягко говоря, недоверие. Сталин, в отличие от Гитлера, не отличался любовью к мистике — что бы там не говорил на сей счет легион бульварных авторов — и вряд ли захотел бы встречаться с телепатом, даже если бы Пономаренко или еще кто-то из соратников известил о его удивительных способностях. Да и зачем ему было спрашивать Мессинга об умершем в 1935 году Пилсудском или положении дел в довоенной Польше? А задания, с помощью которых вождь «проверял» своего гостя, хороши для приключенческого романа, а не для реальной жизни.