Книга Черный легион - Богдан Сушинский

Курбатов хотел возразить, что не говорил о том, что Иволгин «всего лишь штабс-капитан», однако вовремя сообразил, что это замечание его не касается, Иволгин ведет диалог с самим собой.

— Но согласитесь: даже у маленького человечка может полыхать в душе великая идея. Вспомните: атаман Семенов начинал с никому не известного есаула, которого никто не хотел принимать в расчет даже тогда, когда он открыто и откровенно заявил о своих намерениях.

— И даже когда сформировал забайкальскую дивизию, силами которой намеревался спасти Питер от большевиков, — согласился Курбатов, стремясь поддержать в нем азарт человека, зараженного манией величия.

— Вы абсолютно правы. Жаль, что не поделился с вами этими мыслями еще там, в Маньчжурии.

— Побаивались, что после вашей исповеди не решусь включить в группу.

— Побаивался, — вздохнул Иволгин. — Вообще откровенничать по этому поводу боялся. Чем величественнее мечта, тем более хрупкой и не защищенной от превратностей судьбы она кажется. Лелея ее, постепенно становишься суеверным: как бы не вспугнуть рок, не осквернить идеал. Не замечали?

— Возможно, потому и не замечал, что мечты, подобно вашей, взлелеять не удосужился. О чем сейчас искренне сожалею.

— Значит, вы не будете против того, чтобы я оставил группу.

— Вы ведь сделаете это, даже если я стану возражать самым решительным образом.

— Мне не хотелось бы выглядеть дезертиром. Маршальский жезл в своем солдатском ранце я нес честно. Если позволите, я сам определю день своего ухода. Вы ведь все равно собираетесь идти в Германию без группы. Так что в Маньчжурию нам предстоит возвращаться в одиночку.

— Остановимся на том, что вы сами решите, когда лучше основать собственную группу и собственную армию.

— С вашего позволения.

— И собственную армию, — повторил Курбатов. — Не страшновато?

— Единственное, что меня смущает, князь, — мой слишком мизерный чин. В армии это всегда важно. Тем более что уже в первые же дни формирования отряда в нем: могут оказаться бывшие офицеры чином повыше меня.

— До капитана я смогу повысить вас собственной волей. Имею на то полномочия генерала Семенова.

— Буду весьма признателен.

— А дальше будете поступать, как принято в любой предоставленной самой себе армии. Создадите военный совет, который вправе определять воинские звания всех, в том числе и командующего. В Добрармии Деникина в генералы, как известно, производили не по соизволению царя.

При очередной вспышке молнии Курбатов видел, как Иволгин привалился спиной к стене хижины и лицо его озарилось багровой улыбкой.

«А ведь лицо этого человека действительно озарено багровой улыбкой… Бонапарта», — поймал себя на этой мысли Курбатов.

Как только ливень прекратился, подполковник поднял группу и увел ее в горы. Слишком долгое отсутствие милиционеров, отправившихся на задержание вооруженного бандита, не могло не вызвать опасения, что с ними что-то приключилось.

Лишь в последний раз, уже с вершины перевала, взглянув на лесную хижину, Курбатов вдруг нашел определение того, что же всех их, диверсантов группы «Маньчжурские легионеры», на самом деле роднит. Решение оказалось до банальности простым — гибель! Неминуемая гибель — вот что у них осталось общего!

20

— На сегодня, пожалуй, все, господин генерал-полковник, — завершил свой доклад Ольбрихт и, затолкав бумаги в кожаную папку, поднялся.

Командующий армией резерва сухопутных войск еще с минуту просматривал оставленные ему Ольбрихтом бумаги и лишь затем, все еще не отрывая взгляда, жестко проговорил:

— Вы становитесь стратегом, Ольбрихт.

— Разве? — удивился тот, растерянно заглядывая через стол на бумагу, с которой только что знакомился Фромм. Он не понял, что именно из того, что в ней написано, могло привести командующего к столь саркастическому выводу. — До сих пор это никак не проявлялось.

— Ну, все до поры.

— Простите, вы с чем-то не согласны? — кивнул Ольбрихт на бумага. — Всякие условности и недомолвки здесь неуместны.

Он знал, что Фромм терпеть не мог бумаг. Вообще каких-либо. Появление на своем столе любого донесения, кроме разве что телетайпограммы из рейхсканцелярии или «Волчьего логова», он воспринимал, как фельдфебель — гору мусора на смотровом плацу. Ольбрихту это всегда облегчало жизнь, поскольку докладывать он научился коротко и по существу. В то время как на бумаге получалось длинно и коряво. Будь у командующего армией резерва иные привычки, Ольбрихту пришлось бы туго. Ведь что ни говори, а штаб армии резерва, в котором сейчас почти не осталось фронтовиков, всю жизнь сражался исключительно на бумажных фронтах.

— Имеете в виду эти донесения? Вы бы уже могли знать, что бумага меня не интересуют, — тон генерал-полковника, как всегда, был резким и заносчиво грубым. Впрочем, Ольбрихт давно привык к нему. И смирился. Поневоле смиришься, зная, что ни в каком ином тоне твой шеф изъясняться с тобой не способен. — Но если дело не движется, я отлично вижу это без ваших докладов и бумаг. И даже вопреки им — да, нет?

Каждого, кто был мало знаком с Фроммом, прежде всего сбивали с толку заостренно хищный, враждебный взгляд этого гиганта, а потом уж это его беспечно-балагурское «да, нет?» И горе тому, кто в беседе с командующим вдруг решит, что тот в самом деле по любому пустяку требует от него уточнения: «да» или «нет».

Ольбрихт щелкнул каблуками, отвесил легкий поклон и направился к двери.

— И все же вы бы взяли да поделились своими стратегическими воззрениями на тактику завершения войны и на устройство послевоенной Германии, генерал Ольбрихт, да, нет? — остановил его злой бас уже в конце длинного стола, за которым Фромм обычно проводил заседание командного состава армии резерва. — А то ведь приходится слышать лишь отголоски. А меня это интересует не в меньшей степени, чем, допустим, генерала Бека.

Упоминание о бывшем начальнике штаба вермахта заставило Ольбрихта внутренне напрячься. «Отголоски», на которые намекал Фромм, должно быть, оказались довольно сильными, если они сумели достичь этого кабинета. Хотя вот уже несколько месяцев Ольбрихт оттягивал разговор с командующим, делая все возможное, чтобы слухи о готовящемся перевороте, вообще никакая информация, позволяющая догадаться о заговоре, в эти стены не проникала.

— Ситуация на фронтах, особенно на Восточном, действительно заставляет меня и других генералов задумываться над судьбой Германии, судьбой всей Западной Европы. Разве это не естественно? А генерал-полковник Бек — старый опытный штабист.

Фромм медленно поднимается из-за стола. В самом движении этого двухметрового гиганта, в том, как его громадная, грубо сработанная фигура постепенно заполняет значительную часть такого же огромного, задуманного под некое гороподобное существо, кабинета, Ольбрихту видится что-то угрожающее. Худощавая фигура Ольбрихта при этом инстинктивно сутулится. Небольшой, основательно облысевший череп, на котором остатки светло-седых волос кажутся неудачно подобранным париком, и круглые очки в выцветшей, некогда золотистой оправе делают его похожим на загнанного в военную форму пастора.