Книга Казак на самоходке. "Заживо не сгорели" - Валерий Дронов

Тут невдалеке: «Тра-ах», – разорвал воздух немецкий снаряд.

– Шали-ит, – успокаивающе шепчет старший сержант.

– Пристреливается, – лотошит, слабодушничает хозвзводник.

– Продолжайте! – обращаясь к артистам, спокойно говорит командир батареи.

Взрывы ушли в глубь леса.

– Кому-то музыка смертная … – обронил сполошный Зюзин.

– Замолчи ты, – послышалось сразу несколько голосов.

Концерт продолжился. На сцене появился «пленный фриц», вертлявому и не нужно было перевоплощаться, очень схож с ролью. Фашиста изобразил – мхатовцы позавидовали бы, – нахальный, с жестами коричневорубашечников, часто не к месту орал: «Хайль Гитлер, Ленинград капут!» В то время пленные немцы были еще в диковинку, мы смеялись взахлеб. Чтец читает отрывки из статей Ильи Эренбурга, Михаила Шолохова, Николая Тихонова, декламирует стихи фронтовых поэтов Чивилихина, Шубина. Умело произвел, ничего не скажешь. Звучал призыв: «Убей немца! Если ты его не убьешь, он тебя убьет». Взрывные слова Эренбурга, задушевные Шолохова укрепляли веру в победу:

Мы, видавшие смерть на Волхове,

Прокаленные до седин,

Побываем в зверином логове,

С боку на бок качнем Берлин!

Что ни слово, то в цель. На порожек взбирается певунья, всех обворожила, поднялась, как птица на крыльях, кто его знает, откуда у женщин такая сила. Как-то изменившись, превратившись во фронтовую Золушку, исполнила несколько лирических песенок про горькую девичью судьбу на войне без милого. Когда запела: «И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь», у меня, как у многих, защемило, заныло, нахлынуло. Как дома Катюша, как дочь годовалая, Верочка, бабушка Алексеевна с внуком, сыном моим Володюшкой, живы ли, в оккупации ведь? Глянул на своего товарища Копылова, он нагнул голову пониже, видно, как вздрагивают плечи, затылок, такой сбитень, а расслабился.

Певунья объявляет:

– Спою вам, друзья мои, новую песню, родившуюся на войне, в землянке, она так и называется – «Землянка».

Под аккомпанемент баяна запела бархатным, каким-то новым голосом. Звучали надрывные нотки, голос, слова песни рвались в душу, захватили всю без остатка: «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага». Каждое слово чувствуешь, каждый образ видишь, опасность воспринимается обостренно, такой, как есть в действительности. Душа заполоняется жаждой жизни, стремлением видеть дом, жену, детей, родных. Чувствую, что вот-вот сорвусь, насилу выдержал. Старший сержант Рубежанский, казавшийся дотоле железным служакой, изменился в лице, комкает, мнет видавшую виды пилотку. То поднесет ее к глазам, будто бы рассматривая звездочку, то повернет с боку на бок, борется, крепится, слез сдержать не может, текут, неудержимые.

Командир третьего орудия, облокотившись на спину впереди сидевшего красноармейца, прикрыл лицо рукавом гимнастерки, тоже плачет. Подобное было со многими. Актриса была умницей, увидела, что натворила, запела другую, веселенькую песенку. Душу отпустило, ком в груди отмягчал, а слова, мелодия «Землянки» вошли прямо-таки в кровь солдатскую, благодарности артистам не было конца. Идем с Копыловым в свою землянку, он говорит:

– Понимаешь, у меня все трое несмышленыши. Дочурке третий год, сыночку второй, мамочке самой годов немного, неопытная в жизни. Как они там? Область оккупирована.

Больше выговорить не мог, в каждом слове, между каждым слогом были горечь, жалость и безысходность. Потом узнал, что он преподавал в средней школе химию, мобилизовали в 41-м, во время войны окончил артиллерийскую полковую школу.

Рубежанский из-под Старобельска, отслужил действительную, в 1940 году демобилизовался, нашел свою Ганночку. Полюбил, а жениться не успел, призвали на сборы, попал на войну.

Вечером обсуждали концерт, разговаривали о женщинах, непечатываемое описывать не буду. Пустоболт Зюзин сдуру как с дубу ляпнул:

– Вот теперича в оккупации ваши бабочки с немцами…

Сначала сбрешет, потом затылок чешет. Копылов аж вскочил. Сел, начал развязывать кисет, закурил, затянулся, подумал, потом говорит:

– Нет. Моя умрет, а с немцем не будет.

Зюзин, как побитый кот, сидит, молчит, Рубежанский уткнулся в БУА, разговор затих. Меня обуревает дума: «Как поведут в немецкой оккупации родители с внучком, моим старшеньким, корнем дроновским и наследником. Как будет жить жена, у нее на руках дочушка моя, Верочка. Попали под ярмо немецкое, под кнут полицаев, у жены отец красный партизан, муж в армии, плохо ей будет. Немцам служить не станет, как и чем жить?»

Перед глазами милый, родной образ женушки. В памяти возникают студенческие вечера, институтские будни, скромная, но безмятежная семейная жизнь. Вижу гибкий стан, грубоватое, но красивое, пышущее здоровьем лицо, прямой, аккуратный нос, «пупончик» на верхней губе, взгляд с лукавинкой, русые кудри. Стоит с Верочкой на руках, манит к себе. Внутри, пригретый мною, черт рогатый высунул красный брехливый язык, скулит: «Ему лишь дорогу перейти, в дверь открытую войти…» Нет! Не может этого быть, ведь рядом Верочка, дочушка. Слышу голос Рубежанского:

– Нам старшина говорил, красивую женщину в жены не бери. С ней будешь, как тот малограмотный с толстым романом. Сам не читает, а другие зачитываются.

Зюзин тарахтит, как балабол, суматошную голову обуяли вопросы:

– Правда, что у Суворова жена Варюта была сука сукой, у Багратиона… – так про всю Европу.

– По места-ам, – послышалась команда, – четвертое к бою, расчет к орудию!

Чертова война, и поговорить-то не дает.

Фронтовая карьера

Середина июля 1942 года. За боевые действия во время зимней кампании 1941–1942 годов Гитлер присвоил Г. фон Кюхлеру звание фельдмаршала. Но рано было обмывать новые погоны, Ленинград устоял. «Ставка Верховного Главнокомандующего решила провести наступательную операцию на синявинском направлении, почти полтора месяца шла перегруппировка сил фронта», – так пишется в «Истории Великой Отечественной войны».

На батарее слыхом не слыхивали о какой-то перегруппировке, войска идут и идут, чувствуем, что-то готовится. Изо дня в день получаем новые боевые задания, уничтожаем отдельные орудия, деревоземляные огневые точки, блиндажи, склады с боеприпасами, транспортные средства, живую силу. Наш расчет разгромил четыре дзота, одну автомашину, стреляли и кочующим орудием, и прямой наводкой. 15 июля вели огонь с запасной огневой позиции. Вдруг пронеслись три «мессера», обнаружили, развернулись, открыли сильный пулеметный огонь. Командир орудия успел крикнуть, чтобы бежали в укрытие, куда там, не успеешь, я лишь притулился к лафету, распластавшись на дне орудийной площадки. Наводчик Копылов сидел в полуметре от меня, прижавшись к казеннику ствола и защитному броневому листу.

– Пролетели, – говорю, отряхиваясь.

Глядь, Копылов сползает, хилится туловищем между лафетом и поворотным механизмом прицела. Обмякший, беспомощный, с изменившимся лицом, потускневшими глазами, он валится на бок. Взял за плечи – вялый, как мешок, заглянул в глаза, в них смерть, чуть-чуть шевелит губами мой товарищ. Наверное, говорит о своих «несмышленышах», ничего не вымолвил. Пуля вошла в голову, так на руках и скончался. Всплыл образ его жены, стоит перед окном с двумя детишками на руках, всматривается в даль, ждет домой. Муж, отец, сын, уже нет его. Еще одного друга лишили немцы. Бойцы бережно отнесли Копылова за землянку, положили под сосны, спасшие мне недавно жизнь, не уберегли они друга нашего. На войне как будто ничего не случилось, слышим команду старшего: