Книга Альпийская крепость - Богдан Сушинский

Гебхардта прекрасно знали в американском посольстве в Мадриде, там его ценили, как человека, благодаря которому можно было свободно выходить на Скорцени, а через него — на Кальтен-бруннера и даже Гиммлера. И если до сих его курьерские усилия не привели к каким-то осязаемым результатам, то лишь потому, что основные политические решения принимаются не в стенах посольства и не на явочных квартирах разведывательных резидентур, а в высших эшелонах власти.

13

Когда Мюллер, уходивший последним, закрыл за собой дверь, фюрер как-то заметно оживился, в кресло сел свободно — почти в профиль, облокотись правой рукой о стол и забросив ногу за ногу. Подбородок при этом он попытался уложить на плечо.

— То, о чем мы сейчас поведем разговор, известно будет только нам троим. — Скорцени и Борман сидел по разные стороны стола, однако Гитлеру это не мешало, взгляд его был нацелен в пространство между окнами. Это был взгляд в себя, в никуда. — Вы, Скорцени, находитесь здесь как мой специальный секретный агент по особым поручениям[28]. Вы еще помните об этой вашей должности?

— Помню, мой фюрер.

— Я давненько не напоминал вам о ней.

— В последний раз во время переворота в Венгрии, когда надлежало арестовать и доставить в Берлин правителя этой страны адмирала Хорти[29]и нескольких людей из его ближайшего окружения.

Фюрер загадочно улыбнулся и нетерпеливо, нервно постучал худыми, дрожащими пальцами по столу.

— Это была прекрасная операция. Что скажешь, Борман?

— Благодаря тому, что нам удалось убрать Хорти и поставить на его место Салаши, Венгрия до сих пор с нами, а не поставляет свои полки русским, как это делает румынский король Михай.

Вновь улыбка, теперь еще более романтическая, нежели предыдущая, и вновь постукивание пальцами и приплясывающее какое-то подергивание ноги, все еще остающейся навесу.

— Дело даже не в этом, Борман. Она прекрасна сама по себе.

Мартин хитровато взглянул на Скорцени, «дескать, радуйся, фюрер все еще не забывает о тебе».

Для болезненно-щепетильного в отношениях с Гитлером рейхсляйтера Мартина это всегда было важно: что фюрер все еще помнит о нем, о ком-то из своего окружения. Саму мысль фюрера о любом из своих подчиненных он воспринимал, как мироточивую благодать отца нации.

Правда, Скорцени не мог понять, насколько правдива эта трепетность Бормана. Насколько приемлемо это понятие по отношению к человеку, не раз позволявшему себе в узком кругу называть фюрера не только Гитлером, но и… Шикльгрубером, напоминая присутствующим о давно забытой истинной фамилии вождя и тем самым явственно приземляя его.

Вот и сейчас обер-диверсант уловил некую завистливую хитринку во взгляде заместителя фюрера по партии, но сам в это время внимательно следил за каждым движением Гитлера, за почти счастливым выражением лица. Он понимал, что не так уж и часто приходится фюреру в последние дни переживать такие вот счастливые минуты. «Нет, не счастливые, — поправил себя Скорцени. — Это неточное выражение. Скорее — минуты светлых переживаний. Именно так, — остался доволен своими филологическими изысканиями — светлых переживаний».

— Я часто вспоминаю эти прекрасные операции, когда Скорцени доставлял мне сюда спасенного Муссолини, которого раньше все почему-то считали моим учителем; или усмиренного дунайского адмирала Хорти… Когда впавший в панику папа римский готов был куда угодно бежать из Ватикана[30], только бы не попасться в руки Отто.

— Жаль только, что буквально в последний день эту операцию… пришлось отменить, — слегка замялся Скорцени, не решившись прямо упрекнуть Гитлера в том, что срыв операции «Черный кардинал» полностью лежит на его собственной совести.

Фюрер догадывался, что Скорцени вряд ли сможет когда-либо простить ему отмену операции, которую он так тщательно готовил. Будучи на месте Отто, он и сам не простил бы. Еще бы: отнять у диверсанта такой слиток славы! Но и деликатность обер-диверсанта рейха тоже не осталась им не замеченной. Впрочем, какие уж тут могут быть оправдания? Так складывалась политическая ситуация. Нельзя было окончательно восстанавливать против себя весь католический, да что там, весь христианский мир. Поэтому, выслушав своего агента по особым поручениям, Гитлер лишь многозначительно взмахнул рукой: «Дескать, что уж тут?.», и, не теряя прекрасного расположения духа, продолжил:

— А как наш любимчик богов Черчилль унизительно просил Сталина усилить натиск на всех своих фронтах, потому что боялся, как бы, после наступления в Арденнах, наши «фриденталь-ские коршуны» не сошвырнули его вояк назад в Ла-Манш? Мало мы проводили таких операций, признаю: мало. Хотя каждая из них стоила любой из выигранных нами битв на полях сражений. Эти операции будут изучать, Скорцени. По ним станут определять нашу мощь и сочинять легенды о нас. На их примерах в разведывательно-диверсионных школах всех европейских стран будут готовить будущую диверсионную элиту.

— Благодарю, мой фюрер, — едва слышно проворчал обер-диверсант, прекрасно понимая, что оставил-то его Гитлер не ради подобных воспоминаний. Просто на какое-то время его повело. — Если я верно понял, ожидается какая-то не менее важная операция?

Гитлер воспринял вопрос, как подстегивание со стороны Скорцени: «Ближе к сути задания», но этому парню он готов был простить любую вольность. Скорцени оставался одним из немногих в рейхе, на кого он все еще по-настоящему мог рассчитывать, помня при этом о мужестве и воинской удаче этого бойца.

— Как я уже сказал, ты, Борман, обязан слетать в Альпы и окончательно наметить места наших тайников. Таких мест должно появиться не менее двух десятков. Причем некоторые должны оказаться подставными. Чтобы тот, кто очень напористо будет искать «золото рейха», наподобие того, как ищут золото инков, нашел их и успокоился.

— Их будет не менее двадцати, — покорно склонил свою массивную голову Мартин.

— Но даже эти тайники должны даваться кладоискателям трудно, с кровью и под постоянной угрозой. Те, кто зарится на наши клады, наше наследство для потомков, должны постоянно ощущать, что сокровища рейха находятся под контролем и надежной защитой. Сколько бы лет не прошло после войны.