Книга По Рождестве Христовом - Василис Алексакис

Конец этой эпохи отмечен поразительным ростом русского населения Афона. Надо сказать, что Святая Гора, напрямую связанная морским путем с Одессой, становится объектом особого рвения в православной России. Правда, щедрость царей по отношению к монахам носит не совсем ангелический характер: она сочетается с политикой экспансии к югу и с поиском выхода в Средиземное море. Эти маневры, разумеется, беспокоят греков, которых по-прежнему большинство в Священном Соборе, поскольку они контролируют большинство монастырей, но не на самом полуострове. В 1910 году там насчитывается три тысячи четыреста девяносто семь русских против трех тысяч двухсот семидесяти семи греков. Эти последние избавятся от опасений за свое господство на Афоне только со свержением царского режима в 1917 году. Так что Октябрьская революция, предвестница стольких бед для русской Церкви, станет для греческих монахов очень хорошей новостью.

Каким же будет первый монах, которого я повстречаю? Я знаю, что на нем будет не жесткий поповский головной убор, а черный колпак. И черная или бурая ряса. Его толстое брюхо худо-бедно будет прикрыто широким и довольно тугим поясом. Он пойдет ко мне, хромая, как Харис Катранис, с веревочными четками в руках.

— Каким добрым ветром тебя сюда занесло, мой мальчик? — спросит он меня приторно-сладким голосом.

Сидящая на стене птица обернется и посмотрит на него с любопытством.

— Я тут по поручению своей старой подруги, которая хочет все узнать о вашей общине.

— Я все тебе расскажу, — успокоит он меня, иронично улыбаясь, как Везирцис.

У него будут большие черные глаза, как у Пресвятой Девы. Мы присядем на маленькой скамье между двумя высоченными кипарисами и какое-то время будем смотреть на море.

— Чтобы понять православие, надо молиться.

Он достанет из кармана кусок рахат-лукума с налипшими крошками табака и угостит меня.

— Нет, спасибо.

Его дыхание будет пахнуть чесноком.

— Я тоже не люблю лукум.

Он засунет его обратно в карман.

— Знаешь, чего бы мне по-настоящему хотелось? — продолжит он. — Съесть шоколадное пирожное.

Солнце склонится к горизонту.

— Я не собирался долго пробыть на Святой Горе, хотел только втереться в доверие к монахам и украсть несколько самых красивых старинных икон. Но когда я попытался похитить образ Богоматери, случилось чудо: на глазах матушки Христовой выступили слезы. Я отер их своим языком и принял решение остаться.

Он скрестит ноги. Я увижу на нем элегантные туфельки на высоком каблуке, как у продавщицы из «Пантократора».

— Так вот почему вы хромаете, — скажу я ему, — потому что у вас обувь на шпильках.

— Вполне возможно.

8.

Первая неделя апреля подходит к концу. Погода не улучшилась, ночью и рано утром все еще холодно. Но несколько листочков все-таки проклюнулось на инжире, это единственное изменение, которое я заметил в саду.

Я просыпаюсь все раньше и раньше, словно у меня свидание, быстро варю кофе, потом опять ложусь и обследую окружающее меня пространство. Воображаю себе, будто нахожусь в незнакомом месте, где каждый предмет мне чужой, отыскиваю свои домашние тапочки, ботинки под стулом, одежду в шкафу. И желтое полотенце на ручке окна. Что бы подумала Янна о моей комнате, если бы заглянула сюда? Наверняка нашла бы ее недостаточно чистой. Каждые две недели я тут подметаю на скорую руку соломенной шваброй, но пыль вытираю только раз в год, в начале лета. Снимаю все книги, хлопаю по каждой рукой и протираю полки влажной тряпкой. Она бы наверняка раскритиковала мои тапочки, подаренные отцом. Они и впрямь неважно выглядят. Скукожились, после того как я промочил их, выйдя в сад под проливным дождем. Хотел снять сохнувшее там белье. С тех пор не раз пытался расправить их — либо руками, либо накладывая сверху толстые словари, но все напрасно.

— Это твои тапочки? — спросит меня Янна.

Я скажу ей, что монахи с горы Афон ходят только в тапочках.

— Почему это?

— Да потому, что они не выходят из своих монастырей! Даже к морю не ходят. Устав запрещает им купаться!

Когда-то окна обителей выходили не на море, а во внутренний двор, католикон.

Я сам стираю свое белье в стиральной машине. София отказалась этим заниматься, равно как и уборкой в моей комнате за плату.

— Ищи другую, — сказала она мне. — Я тебе не уборщица.

И я действительно нашел себе другую, Деспину, в первый же год, но пользовался ее услугами не больше трех месяцев. Она была родом из Каламаты, разведенная, с ребенком, и жила в Маруси. У нее был друг, но, как она уточнила при первой же нашей встрече, их связь исчерпала себя. Явившись ко мне в третий раз, она неплотно закрыла дверь ванной, пока переодевалась. Я собирался идти в университет, но увиденное зрелище побудило меня изменить намерение. Мы провалялись в постели до двух часов пополудни, как раз до окончания ее рабочего времени. Я дал ей двадцать пять евро, положенные за уборку, правда, не без колебания, поскольку она так и не прибралась. Наши последующие встречи проходили точно таким же образом, с той лишь разницей, что перед ее приходом я наводил полный порядок в доме, чтобы она чувствовала себя избавленной от любых обязанностей. Через некоторое время сумма, которую я продолжал ей платить, стала казаться мне и чрезмерной, и недостаточной. Сама же она наверняка находила ее скорее недостаточной, потому что попросила подарить ей мою единственную белую рубашку, связанный матерью шарф и фотоаппарат. И в довершение принесла список книг, которые должна была купить своему сыну. Я их все купил, но звонить ей перестал. С тех пор я часто думал о ней, но всегда с некоторой сдержанностью, быть может, потому, что так толком и не понял природу наших отношений. Все-таки жаль, что я отдал ей свой фотоаппарат и вынужден теперь одалживаться у Везирциса.

Отец присылает мне по пятьсот евро в месяц. Это немало, учитывая, что мне не надо платить за жилье и питаюсь я по большей части в Кифиссии, тоже совершенно бесплатно. Это право изначально не было предусмотрено моим уговором с хозяйкой, она предоставила мне его по собственной инициативе.

— На двоих хорошо не приготовить, — заявила она мне однажды. — Так что пусть лучше София готовит на троих.

Вчера за обедом, наверное, чтобы оборвать мои шуточки, София спросила меня, узнал ли я что-нибудь новое про Афон. Я вспомнил о нашем разговоре в день рождения Навсикаи.

— Это неправда, что ни одна женщина никогда не жила на Святой Горе. Во времена Византийской империи там жили крестьяне с женами и детьми. Они обеспечивали монастыри продовольствием. При турках аватон тоже неоднократно нарушался — то семьями беженцев, то русскими княгинями или супругами послов.

София приготовила мусаку. Положила мне увесистый кусок, размером с кирпич, от которого я отрезал краем вилки вертикальные ломти, чтобы смаковать сразу все три слоя.