Книга Посредник - Ларс Соби Кристенсен

– А ты подыскал себе очень миленькую девочку, Кристиан. Très belle. Похожа на меня в юности.

Этого она могла бы не говорить. Я бы в самом деле предпочел, чтобы Тетушка Соффен именно этого не говорила. Могла бы оставить при себе. Теперь мне пришлось бороться с образами, без которых я бы охотно обошелся, так как не имел ни энергии, ни достаточной фантазии, чтобы представить себе, как выглядела Соффен, когда была самой красивой в Осло, то бишь в тогдашней Христиании.

– Но не стоит напирать. Ухаживать надо осмотрительно, по-рыцарски, с осторожностью. Ведь так легко споткнуться.

Не знаю, говорила ли Тетушка Соффен о своем опыте или о мечтах. Тем не менее я решил, что с меня хватит, потрепал ее по щеке и встал. А Тетушка высказалась еще не до конца и добавила:

– Отличная блесна у тебя на жестянке. Если отломать крючок, можно использовать ее как украшение. Только сперва хорошенько отмыть и слегка сбрызнуть духами.

Я поблагодарил за заботу, отвернулся и пошел за дом, где Тетушка Эмилия, подставив зад солнцу, занималась прополкой. Я попробовал незаметно шмыгнуть мимо, нынешний день уже был полон до краев, но увы. Тетушка выпрямилась.

– Карп дольше всех рыб остается на суше живым, – сказала она.

– Вот как. Очень интересно.

– Да, так оно и есть. Не возражай.

– Поэтому в пруду больше нет карпов?

– Кроме шуток. Они выпили воду.

Тетушка Эмилия снова принялась выпалывать в траве сорняки, а я пошел прочь и, конечно же, немедля столкнулся с Тетушкой Карлик, которая, как легко догадаться, была в уборной, поскольку несла в руках рулон туалетной бумаги; она специально привезла его из города и не желала ни с кем делить. Скрыться невозможно. Ей тоже было что сказать. Прямо поветрие какое-то.

– Ты знал, что почтовое ведомство ежегодно сжигает двадцать пять тысяч писем, потому что адрес написан недостаточно разборчиво? Они просто не могут ничего поделать!

– Двадцать пять тысяч? Надо же, как много!

– Много? Этих двадцати пяти тысяч быть не должно! Стыд и срам, что люди не умеют писать разборчиво!

Тетушка Карлик прошествовала дальше с туалетной бумагой в одной руке и тростью в другой, а я так и стоял, размышляя, чту мне со всем этим делать – с «Гран-при» в миноре, с дохлыми карпами и сожженными письмами, – какая мне от этого польза, от всего этого, от чего я никогда не избавлюсь, ведь, раз услышав, я уже не мог от этого избавиться, так какая же мне польза? Вдруг в один прекрасный день места в голове не останется, вдруг мозги заполнятся до отказа и наглухо запрут черепушку? Что тогда? Разве это не равнозначно смерти? Кстати, хуже всего – невозможность выбирать, что слушать, а что нет. Меня постоянно атаковали. Забивали мне мозги, а опустошить их я не мог. Стоило бы окружить себя защитным рвом. Самое время пойти в сад, собраться с мыслями. А там, ясное дело, в траве за ревеневой грядкой сидела Тетушка Масса, и выглядела она странновато. Походила не то на огромного рассеянного младенца в широком синем платье, не то на будду. Я рискнул подойти поближе. Обе руки у нее были красные. В крови? Тетушка Масса сама себя поранила? Грызла ногти? Может, ее покусали зловредные земляные осы? Я рискнул подойти еще ближе, прошептал:

– Тетушка Масса, это я.

Она наконец подняла голову, улыбнулась. Значит, поранилась не слишком сильно. На коленях у нее лежал красивый букет из высоких желтых цветов. Я тоже сел на траву.

– Руки, – сказал я. – Они у тебя красные.

– Заячья кровь!

– Прости?

– Заячья кровь! Растение такое. Зверобой. Попробуй. Разотри в пальцах!

Тетушка Масса дала мне один из цветков, которые, стало быть, называются зверобой, и я сделал, как она сказала, растер желтые лепестки, – в самом деле, пальцы медленно, но верно покраснели. Вот это уже интересно. Вправду интересно для меня. Желтый, переходящий в красный.

– А как отмыть?

– Само сойдет, Кристиан. Но это еще не все. Зверобой можно пить.

Так много Тетушка Масса не говорила за все пятнадцать лет, вместе взятых. Может, оттого и начала городить чепуху:

– Ведь Господь Бог вложил в это растение великую тайну, оно способно одолевать демонов и фантазии, которые доводят человека до отчаяния.

У нее даже чашка с собой была, до половины с водой. Она высыпала туда желтую пыльцу, размешала пальцем. И протянула чашку мне:

– Заячья кровь!

Одним глотком я осушил чашку.

Немного погодя жажда разыгралась еще сильнее, а у Тетушки Массы пить больше нечего. Я оставил ее, пошел к колодцу, сдвинул крышку, опустил вниз ведро, набрал воды и поднял его наверх. Когда я наклонился и хотел хлебнуть прямо из ведра, в воде опять завиднелось лицо, не то, что недавно, а другое, чужое, оно хихикало, насмехалось надо мной. Я попытался отогнать его, но как только думал, что шуганул его, оно опять возвращалось, едва вода успокаивалась. Выход один. Я засунул голову в ведро и выпил эту чужую физиономию.

Лестница еще стояла на прежнем месте. Я мигом вскарабкался наверх и уселся на крыше. Забавный. Что она имела в виду? Когда сказала, что я забавный. Это хорошо? Или она успела разглядеть мои вмятины? Мысли тяжелыми штабелями громоздились в голове. Ивер. Ружье. Хайди. Луна. Почтовое ведомство. Карпы. Заячья кровь. Стихи. «Женщины и наряды». «Женщины и наряды»! Я чуть не свалился с конька. Пожалуй, я загубил свою карьеру задолго до того, как она вообще началась. Я вправду послал стихи в журнал, на который подписываются домохозяйки? У меня перехватило дыхание. Чем больше народу вторгается в мой мир, тем теснее он становится. Не я ли сам все время твердил об этом? Скоро там не останется для меня места. Если б я мог хоть чуточку командовать этой историей, папа сломал бы ногу в среду, и, когда мама поехала в город навестить его, я бы остался один, ведь по средам Тетушки никогда не приезжали, только по субботам, а с другой стороны, мама, скорее всего, взяла бы меня с собой, тем более что мне не пришлось бы заниматься Тетушками, поскольку была среда, а они приезжали по субботам, но, если бы она не взяла меня с собой, весь дом был бы в моем распоряжении, и не только дом, но и весь мой мир, и Хайди могла бы прийти сюда – в смысле, в среду, а не в субботу. И что? Что тогда? Что бы я сделал? Как уже говорилось, я к такому не привык. Плохо умел общаться с людьми. Чувствовал себя не в своей тарелке. Боялся, что со мной им будет скучно. Был уверен, что им скучно со мной. По моей вине. Пожалуй, я бы все-таки поехал с мамой в город, то есть если бы папа сломал ногу в среду. Хотя, в сущности, все равно. Папа сломал ногу в субботу, и ничего тут не поделаешь. Так уж вышло. Дни идут за днями, как положено. В большинстве выходит так, как выходит, но не раньше, чем все произойдет, опять же как положено, поэтому возможности по-прежнему были открыты, как приотворенные двери в анфиладу комнат, где впереди ждал свет, масштабов которого я не знал, а позади – такой же огромный мрак, но с мраком я справился, верно? – он ведь уже позади. Из всех своих имен я выбрал Фундер, то есть Умник. Умник был влюблен.