Книга Три допроса по теории действия - Александр Филиппов

Филиппов А. Ф.: Это не для того, чтобы пугать. Набор возможных ответов напрашивается.

Павловский Г. О.: После Буденновска [75] и Хасавюрта [76] стало аксиомой, что мы на дне и хуже не будет. Не может быть, некуда хуже! Мой тогдашний лекторский образ: орбитальная станция «СССР» рухнула, выжившие космонавты, растерзанные и полубезумные в джунглях чужой планеты среди плотоядных хищников. Из остатков советской цивилизации они что-то там мастерят, но все плохо работает. Было ощущение предела дисперсии и запроса на командную волю: прекратите истерику!

Филиппов А. Ф.: А в этот момент вы считали, что континуум русской истории прервался?.

Павловский Г. О.: Конечно, прервался. Финал перестройки отменил русскую историю и русскую литературу. Помню, как в начале 90-х по подъездам валялись горки выброшенных книг, Ленин и Маркс пополам с Чеховым и Лесковым . Святая библиотека закрылась под «Поручика Голицына». В конце романа Брэдбери [77] люди пересказывают друг другу, что кому лучше запомнилось из сожженных книг – это прямо картина Москвы 1990-х. Я был среди этих людей. Так случилось, что лучше всего я знал технологию восхождения Сталина, слишком доходчиво ее пересказал и качественно перекодировал в набор кейсов.

Филиппов А. Ф.: Я тоже вспоминаю это время – без оценок – как абсолютное уничтожение всего старого, я помню ощущение, что прежней жизни больше не будет.

Вопрос, который возникает у меня в связи с этим, мне сложно сформулировать точно, сама постановка его получается несколько мутная. Но, может быть, мне все-таки удастся сделать это хотя бы приблизительно. Смотрите, какое у вас складывается повествование. Начинаются некие действия, их совершает единственный не единственный – неважно, но по самоощущению, о котором мы от вас слышим, один из немногих оставшихся носителей той самой традиции, истории, некогда существовавшего континуума. Вот так они действуют – мудрецы и поэты, хранители тайны и веры, по словам Брюсова. А вокруг них, напомню, джунгли. Допустим, что это хорошо, пока из джунглей раздается какое-то ядовитое шипение и хруст. Там хрустят – мы (под «мы» я разумею вас и тех, кто с вами) строим. ОК. Но время идет, и мы понимаем, что то, что мы принимали за прекращение жизни, оказалось совсем не тем. Жизнь вовсе не прекратилась. Хорошо, когда ты твердо уверен в своем положении (единственного в джунглях), тогда можно начинать восстановление. Ты все делаешь так, как ты это себе представляешь, можешь совершать действия, которые должны быть сделаны. Но вдруг в какой-то момент обнаруживается, что по джунглям вообще-то разбросана куча народа, который тоже что-то делает. Возможно, они и раньше там были. И то, что мы принимали за ядовитое шипение и хруст, было, скажем так, другим способом строить. А теперь уже не видеть их нельзя. И, прямо скажем, они далеко не всегда делают то, что тебе нравится, и не поддерживают именно то, что делаешь ты. Взаимного восторга не наблюдается. Тогда, конечно, надо как-то определиться по отношению к тем островам живой жизни, которые не то уцелели, не то заново возникли помимо, если не вопреки воле преобразователей с их притязаниями.

Я бы с удовольствием сделал это когда-нибудь предметом отдельного разговора Как-то у вас был текст или интервью, которое для меня отчасти пролило свет на некоторого рода ваши стратегии или тактики. Смысл его состоял в том, что у нас слишком много самостоятельных сословий, которые являются реальным тормозом Движения… Педагогическое сословие какое-то. Был такой текст, я не перевираю ваши слова?

Павловский Г. О.: Запросто могло быть.

Филиппов А. Ф.: Я помню как пример именно педагогическое. Но я это перекинул на какие-то другие области и понял, что, может быть, существует у вас такая идея (только ли у вас или еще у кого-то, в данном случае это неважно), что настала такая жизнь, когда все было бы хорошо, но поперек истории, поперек Движения стали такие закостеневшие невежества, рабы собственных эгоистических интересов.

Павловский Г. О.: Архивные старички…

Филиппов А. Ф.: Да, архивные старички и архивные юноши, которых они там воспитывают. Вместо того чтобы склониться перед властью трудящихся на местах, они как-то по-особенному себе представляют благо России, свое собственное благо.

Когда какой-то индивидуальный Нуйкин морочит какое-то количество незрелых мозгов, это ситуация грустная. Но обстоит ли дело так, что именно он сеет зубы дракона? Или, может быть, у разных групп и прочих множеств (профессиональных, обладающих какими-то традициями, региональных да каких-то еще) есть свои, не навязанные извне мнения, но некие собственные качества, есть собственное самобытие, которое обладает гораздо меньшей степенью пластичности, чем нам (вам) хотелось бы, в особенности в тот период, когда кажется, что все рухнуло?

Я еще раз обращаюсь к смыслу своего вопроса, делаю его немножко более ясным для себя самого. Хорошо тому живется, кто думает, что кругом сплошные джунгли и по ним бегают ободранные дикари. Земли новые и населяющие их люди представляют собой tabula rasa. Но мы же видим: они самоорганизуются, у них обнаруживается собственное представление, собственное целеполагание – очень многое из того, что не зависит от творческой воли Демиурга. У меня складывается ощущение, что Демиург говорит Евгению «ужо тебе!», и вся его стратегия или по меньшей мере тактика нацелена на руководящие указания.

То есть у меня есть ощущение, что на протяжении 2000-х речь идет о насильственном разравнивании площадки для того, чтобы на ней выстроить новый сверкающий мир из стекла и бетона. Притом что исторические прецеденты уже есть и это то самое, против чего было направлено Движение изначально. Не будем цепляться к слову «37-й»: мы понимаем, что речь идет о расширенном 37-м, который начался несколько раньше и кончился несколько позже. Мы уж точно не хотим 89-го – 93-го.

Но, повторяю, как невовлеченный наблюдатель я вижу стремление снова сделать социальную ткань пластичной, поддающейся конструктивному воздействию вопреки явному сопротивлению отдельных элементов. Под элементами я имею в виду не тех, кто пропагандирует чуждые вам взгляды, вообще не тех, кто вольно или невольно двигал историю в определенном направлении, а потом оказался в ее мусорной корзине. Точнее, их тоже, но не в них дело. Но в данном случае по всей большой стране ситуация немножко отличается от запланированной. Мы говорим не о том, что кто-то что-то неправильно придумал, но о том, что можно считать зернами самоорганизации. Они есть. И я не думаю, что это проходит незамеченным для вас, иначе не было бы активных попыток что-то с этим сделать.

Можно ли здесь что-то делать? Сохраняется ли, с вашей точки зрения, на протяжении десятилетий потенциал воздействия в эту сторону, или можно считать, что процесс пошел куда-то совершенно не туда?

Павловский Г. О.: Сохранен ли потенциал – центральная тема. Но раз мы обсуждаем случай злоупотребления потенциалом, из этого вытекает, что потенциал сохранился. Бетонная площадка разравнивалась под союз Демиурга с Евгением, безальтернативно и на вечные времена. Путин как Миллениум – Демиург милостиво подводит черту под прошлым и, всех примирив, отправляет Евгения обогащаться. Евгений спасен, он моральный победитель 2000 года; наш реванш – это его реванш. Впрочем, часть команды Кремля – бенефициары 90-х, но я ушел от этой проблемы. Как? Версией деятельного раскаяния. Мол, власть девяностых сама отрекается от злодейств, как Хрущев в 1956-м. Я даже говорил Путину после выборов, не провести ли нам свой ХХ съезд? Осудим «нарушения законности и рыночной демократии» девяностых, парочку олигархов назначим виновными да закроем тему. Путин пожал плечами, мол, лишнее это, а олигархов – кого? Давай, мол, фамилии, и открывает блокнот – шутил он так. Сильно смущенный, я стушевался.

Проект реванша свинчен с властью, и меня устраивает, что та отрекается от девяностых. Кающаяся власть, власть реморализованная – это же идеал диссидентства! Которое, напомню, само брать власть не хотело, а хотело заставить ее раскаяться. Такая власть мне союзник. Важно только не дать ей свернуть обратно, в девяностые… Как не дать? Любой ценой.