Книга Вкушая Павлову - Дональд Майкл Томас

— Юнг, — хрипло шепчу я.

Она хмурится:

— Чтобы он написал твою биографию? Ни в коем случае!

— А ты ему так нравилась!

— Ах вот что. Но взаимностью он не пользовался.

— Он был бы не прочь на тебе жениться, если бы был свободен.

Чтобы стать моим сыном взаправду. И в то время (Боже мой! Силы небесные!) я это одобрял.

Она встает, призрачная в своем ночном одеянии, и поднимает руки, чтобы распустить волосы. В этой позе она напоминает мне кариатид на Акрополе. Я в последний раз вижу белый мрамор и слепящее голубое небо над Афинами. Вспоминаю мои характерные «отключки» и потерю памяти, случившуюся со мной, когда я попал туда впервые. Позже понял, что все это было связано с папой. Он никогда здесь не бывал и даже не мечтал об этом — он ведь был необразованный. Мой бедный папа, насколько же дальше тебя я пошел. От этого мне стало грустно.

Анна Юнг. Нет уж, обойдемся.

Поняв, что с Анной ничего не получится, он обратил свое внимание на четырнадцатилетнюю пациентку (с диагнозом психопатия) больницы Бургольцли близ Цюриха. Я знавал нескольких серьезных психоаналитиков, которые сошли с ума; но куда меньше психов стали потом серьезными психоаналитиками. Однако именно это и произошло с Сабиной Шпильрейн. Никому из тех, кто видел, как эта миниатюрная темноволосая дебютантка умело завладевает вниманием профессиональной аудитории в Вене, и в голову бы такого не пришло, но ей стоило немалых усилий не верить, что мы в это самое время не испражняемся перед ней. С трехлетнего возраста это стало ее наваждением. Она не могла смотреть на людей, поскольку все они отправляли эту интимную потребность публично.

Кажется, Юнг написал мне о ней в 1906 году. Это был наш с ним первый контакт. Ей было четырнадцать лет, и она приехала из России, из Ростова-на-Дону. Ее поколачивал отец («Ребенка бьют…»), у нее на глазах не раз точно так же избивали и ее брата. В результате у нее развилась анальная чувственность; она задерживала стул (один раз на целых две недели), чтобы получать большее наслаждение от мастурбации.

Должен сказать, что Юнг проявил мужество, взявшись за анализ пациентки, страдавшей истерией, — ведь и степень риска была высока, и эксперимент был практически обречен на неудачу. Она даже не знала, откуда берутся дети, и оставалась совершенно невежественной в этом отношении весь первый год лечения психоанализом. Он сообщал, что, услышав его слова: «Ты должна мне подчиниться», она, лежа на кушетке, испытала мощнейший оргазм. Юнг не только стал отцом этой девочки-подростка — она считала, что он был ее отцом и в ее три года, настоящим, живым, реальным. Я склонен верить, что они говорили мне правду, когда утверждали, что их любовь была чем-то совершенно неземным: в таких обстоятельствах это вполне вероятно. Когда в конце концов Сабина пришла ко мне, чтобы излечиться от Юнга, она рассказала о том состоянии транса, в которое они впадали, смотря друг на друга — час, другой, третий. «Мы стали друг другом, — сказала она. — У него даже менструации начались».

Когда кто-то (уверен, это была Эмма Юнг) сообщил о нем ее родителям, Юнг повел себя просто гадко; но думаю, он был прав, когда говорил, что порой нужно вести себя недостойно просто ради того, чтобы выжить.

Смотреть в его глаза, видеть в них ее отражение; крепкий германский череп Юнга, его аккуратные усики и очки, заменяющие — или, может быть, водруженные на — дерьмо.

Да, как сказала бы дорогая X. Д.{56} — весьма символично!

Сабина научила Лу Саломе своему приему: присев на корточки, массировать пяткой анус — назад-вперед; глаза в экстазе закатываются. Шпильрейн была благородной женщиной, чистейшей души. Вот уж верно, что в сексе все самое высокое и самое низкое идут рука об руку. Однажды, застав ее в слезах, я ей сказал: «Кто не видит дерьма, фрейлейн Сабина, тот не видит и звезд».

Я тоже заглядывал в ее темные одухотворенные глаза и испытывал к ней любовь. А она хотела ребенка от этого негодяя и назвала бы его Зигфридом. Но вместо этого защитила диссертацию по шизофрении и давала сеансы психоанализа Пастеру. Нет, не Пастеру — Пиаже{57}.

Когда тот понял, что в этой худенькой русской брюнетке видит свою мать, то вышел из комнаты со словами Je comprends tout[7].

Он, скорее всего, и не догадывался, что все это время она видела, как он испражняется на кушетке.

Да, обычно они врут нам без зазрения совести. Пациенты.

Я убеждал ее выйти замуж и родить нормального ребенка. Так она и поступила. Кажется, у нее было две дочери. К несчастью, муж ее умер после долгой болезни (она все это время преданно за ним ухаживала). Мы поддерживали отношения. Она передала мне, сопроводив восклицательными знаками, «последние слова» Юнга обо мне. Что-то вроде: «Порочный извращенец, готовый извалять в грязи все что есть святого. Он распространяет не свет, а тьму. Новый свет рождается в самой глубокой тьме, и наш Зигфрид будет той искрой. Я зажег в тебе новый свет. Лелей и оберегай его, не жалея сил…»

К тому времени она уже знала, насколько можно доверять арийским богам света.

Мне удалось немного помочь ей деньгами. После смерти мужа она решила вернуться на родину. Дважды я получал от нее весточку. В первый раз она писала, что занимается психоанализом с детьми и работает с Лурией{58}, о котором отзывалась довольно тепло, а старшая ее дочь учится по классу виолончели в Московской консерватории. Для Шпильрейн музыка значила очень много. Минна однажды видела ее на симфоническом концерте: Сабина все время сидела с закрытыми глазами и экстатическим выражением на лице. Я не стал говорить Минне, что Сабина, вполне возможно, закрывала глаза для того, чтобы не видеть, как испражняются оркестранты и дирижер…

Последнее письмо пришло от нее в тот самый день, когда гестаповцы нанесли нам визит; как раз тогда они попросили меня написать заявление о том, что с нами обращаются корректно, на это я заметил, что мог бы рекомендовать их кому угодно. Сабина писала мне, что приехала на несколько дней в Киев. Она вспомнила обо мне еще и потому, что встретила другую мою пациентку, каким-то образом связанную с Киевским оперным театром. Она думала, что мои уши сгорели бы со стыда. Тон письма был веселым, но ближе к концу словно прозвенела зловещая нота: Сабина сообщила, что трое ее братьев работают на фабрике по изготовлению мороженого. Это звучало вполне невинно; насколько мне известно, русские любят мороженое, но такое занятие для образованных людей было явно неподобающим, и я вспомнил сон Сабины, в котором мороженое было образом смерти. Ее младший брат однажды уронил в снег вафельный рожок, а их отец выпорол его так, что мальчик потерял сознание.

Хотя вполне вероятно, что я воспринял случайно оброненное замечание в столь зловещем свете из-за наших неприятных визитеров. Очень может быть, что ее братья и в самом деле счастливы, занимаясь изготовлением мороженого.