Книга Британец - Норберт Гштрайн

Мгла за окном, похоже, сгущалась, на небе вспыхивали зарницы, и один из солдат сказал, ткнув большим пальцем в сторону спящих:

— Не я дал приказ везти их куда-то, как скотину на убой. По мне, так лучше бы я знать ничего не знал…

И другой перебил:

— Брось, не преувеличивай!

Ты вспомнил, как жена судьи целыми днями не отставала от мужа, все снова и снова заводила свое, и подумал, что надо было, наверное, как-то подольститься к ней, да только это ни к чему не привело бы, и ты опять явственно услышал ее голос, через неплотно закрытую дверь столовой он доносился в коридор, где ты ждал.

— Сколько можно с ними церемониться! — крикнула она во весь голос, но тут же ее уверенность пропала, дальше она, похоже, повторяла чью-то назойливую трескотню: — Для чего их допрашивали, почему теперь ничего не предпринимают?

Он сидел против нее за обеденным столом — по двум другим сторонам сидели девочки и слушали, разинув рты.

— Чепуха, Эльвира. Полно, ну, что ты такое говоришь?

И она, упрямо:

— Только то, о чем пишут газеты!

— Чепуха!

— Их надо посадить за решетку!

И он отложил вилку и нож, надел очки, лежавшие рядом с его тарелкой, и посмотрел, словно не сразу освоившись с фокусным расстоянием:

— Ты не понимаешь, о чем говоришь.

Всего за неделю до этой сцены ты гулял по Пэлл-Мэлл с горничной, был один из первых теплых дней ранней весны, в субботу, на улицы высыпали люди, нарядные, словно в мирные дни, они прогуливались с таким видом, будто и не подумают бежать в убежище, если завоет сирена, а если все-таки придется, то ни за что не потеряют самообладания; горничная говорила о своих страхах — что вы с ней можете потерять место, она очень беспокоилась, дергала тебя за рукав и, ни на миг не умолкая, говорила и говорила все о том же. На улице было много военных, но, кроме них, нигде не было заметно чего-то необычного, к небу, пятнистому от аэростатов, все привыкли, привыкли и к тому, что на окнах чуть не в каждом доме были крест-накрест наклеены бумажные полосы, чтобы при ударе стекла не разлетелись, как снарядные осколки, да и мешки с песком лежали на улицах будто от сотворения мира, и то, что памятники вместе с пьедесталами были заколочены в деревянные будки, а иные вообще исчезли, никого не огорчало, погода стояла хоть куда, в самый раз для акварелиста, и тебе совсем не хотелось слушать это нытье. Страхи горничной казались тебе преувеличенными — чепуха, не выгонят же вас, да, конечно, в доме судьи целыми днями шли препирательства, трибуналы, что ж, это серьезно, но если дойдет до дела, никто не вспомнит об их решениях, и ты шел с ней, ни дать ни взять — один из тогдашних лондонских мечтателей, бравировавших своей беззаботностью, болтавших о модном военном стиле в одежде, о недавнем выходе к народу обеих принцесс, а то и о чудном воздухе, какого не запомнят старожилы: если-де из-за нормированной продажи бензина все автомобили пойдут на металлолом, то это уже тем хорошо, что можно будет дышать полной грудью.

— Днем тебя вечно нет дома, ты не представляешь, что творится! — сказала жена судьи. — Воля твоя, но знай — дождешься, что прислуга свернет тебе шею!

И судья посмотрел на девочек, которые сидели, не притрагиваясь к еде, и переглядывались через стол, и прижал палец к губам:

— Эльвира, прошу тебя, Эльвира!

И опять она:

— Вирджил!

И опять он:

— Эльвира!

Солдаты слезли с подоконника, при этом стволы их винтовок столкнулись, с неожиданно глухим стуком, и снова стали слышны шаги по гравию, несколько мгновений тебе казалось, что шаги раздаются на месте, не удаляясь, но вдруг все стихло, окна теперь зияли, как две дыры в пустоте. Кажется, заснули наконец и твои соседи, ты слышал их дыхание, спинами они прижимались к тебе с боков, а когда снова поднялся ветер, его шум на некоторое время поглотил все звуки, стоны и непрекращающийся надсадный кашель, и ты еще острей почувствовал запах чужого пота, от которого ты задыхался, как будто это был запах животного, набросившегося чудовища, которое в темноте сдавило тебя щупальцами и затягивало куда-то в глубину, на дно жуткого болота, на поверхности которого лопались, поднимаясь из болотного нутра, тысячи и тысячи пузырей, испускавших ядовитый удушливый газ. Удивило тебя лишь то, как легко ты сдался, увязнув в болоте, как вяло сопротивлялся засасывавшей трясине, и странно было, что ты сохранял присутствие духа, видел себя как бы со стороны; а ведь на самом деле в последнее время движение, которое ты вроде бы и раньше иногда замечал, усиливалось, ты чувствовал, что тебя словно выталкивает из самого себя, и оставшаяся жизнь — не твоя жизнь, и вот в конце концов несколько часов назад ты стал частицей общей массы, был поглощен телом, потевшим здесь, в сырой духоте, жадно хватающим воздух десятками ртов.

На Пасху судья с семьей последний раз поехал на море, отправился отдыхать вместе с целым караваном лондонцев, которые еще не утратили вкус к приключениям и, пустив в расход припасенный бензин, устремились на морские курорты, словно надо было, пока не поздно, наверстать все упущенное раньше. Судья облачился в клетчатые брюки-гольф, короткую курточку и спортивную кепку, недавно отпущенные усы казались напомаженными; жена судьи вырядилась в блекло-голубое девичье платьице со складками и так лихо набекрень нацепила крохотную шляпку, что ты не смог удержаться от улыбки, когда она, подойдя, сквозь зубы процедила несколько распоряжений, с важностью воздев руки со сложенными щепотью пальцами, а девочки в матросках стояли у дверей дома, или нет, — они присели на чисто вымытых ступеньках крыльца, словно позировали фотографу, ты же в это время, пыхтя, заталкивал в багажник чемодан и увесистую корзину со съестным для пикников, теннисные ракетки и целый набор шляпных картонок разнообразнейших цветов. Наконец битком набитый автомобиль тронулся, ты надолго запомнил эту картину: сверкающий красным лаком драндулет, громко сигналя и переваливаясь с боку на бок, плывет по улице, мотор ревет, и все-таки чудится, машина, того и гляди, беззвучно плюхнется на дорогу, и еще видение: машина запряжена шестеркой крылатых коней, — разумеется, белых — они неловко подпрыгивают на месте, как аэропланы начала века, взвиваются на дыбы и вдруг — рухнули, рассыпались на куски под рукоплескания горничной, вместе с которой ты стоял возле дома и махал вслед уезжавшим, дабы проводить их должным образом. А потом, совсем скоро, в Гайд-парке по требованию лондонцев снова выставили складные стулья, раньше они были убраны, так как загромождали проход к вырытым щелям, а еще пару дней спустя в газетах стали печатать самые противоречивые сообщения о новых атаках врага на континенте, и оказалось, что спокойствие зимних месяцев было обманчивым. По улицам побежали автобусы, работавшие на газе вместо бензина, в небе с каждой ночью прибавлялось заградительных аэростатов, стволы зенитных орудий, которые вонзались в небо на самых неожиданных перекрестках, были направлены в сторону облачной гряды, неизменно высившейся вдали у горизонта. Воздушные тревоги, ложные, участились, и теперь при звуке сирен на улицах не оставалось ни души, а собаки, которых привязывали у входа в убежища, надсаживались лаем, пока сирены не умолкали. Люди, на днях вернувшиеся из своих деревенских укрытий, снова сломя голову бросились прочь из города, и ожидание вдруг в одночасье обрело совсем иной характер.