Книга Сто тайных чувств - Эми Тан

— Либби-я, спроси Саймон название мастерская — чинить стерео?

— Что случилось с твоим стерео?

— Что? А… Слишком шумно. Да-да, я включать радио, а оно «шшшшшшш…».

— А ты пробовала отрегулировать частоту?

— Да-да! Я часто регулировать.

— Как насчет того, чтобы отойти подальше от стерео? Наверное, в тебе сегодня многовато электричества? Обещали дождь.

— Ладно-ладно, может, стоит сначала так: на всякий случай, позвони Саймон, спроси название мастерская.

Сегодня я благодушно настроена, и мне хочется выяснить, как далеко может зайти ее хитрость.

— Я знаю, как называется мастерская, — продолжаю я, подбирая подходящее название, — ах да, «Богус Бумбоксес», на Маркет-стрит, — я прямо-таки слышу, как скрипят мозги Кван, переключаясь на новую частоту.

Наконец она проговорила со смешком:

— Эй, ты, плохая девчонка, врушка! Нет такая мастерская!

— И нет никаких проблем со стерео, — добавляю я.

— Ладно-ладно, ты звонишь Саймон, говоришь, Кван поздравляет с днем рождения.

— Я вообще-то собиралась позвонить ему по той же причине…

— Ой, какая вредная девчонка! Почему ты мучить меня, ставить в неловкое положение! — Она издает хриплый смешок и, шумно вздохнув, говорит: — Ой, Либби-я, когда позвонишь Саймон, позвони маме.

— Зачем? У нее тоже сломалось стерео?

— Не надо шутить. Ей плохо с сердцем.

Я встревожена.

— Что случилось? Что-то серьезное?

— Угу. Такая грустная. Помнишь ее новый друг, Аймэй Хопфре?[12]

— Хайме Хофре, — медленно произношу я.

— Я помню, Аймэй Хопфре.

— Что же он натворил!

— Выяснилось, что он женат. На какой-то леди из Чили. Она приехать, надрать ему уши, отвезти домой.

— О нет! — меня душит смех, и мне хочется шлепнуть себя по щеке.

— Да-да, мама так взбешена! Прошлая неделя купила билет на двоих в круиз на «лодка любви». Хопфре обещал заплатить по ее визе, потом вернуть. Теперь ни деньги, ни круиза, ни возврата. Ай, бедная мама, всегда находит не тот человек… Э, а может, я ее сосватаю? Я подберу для нее лучшего мужчину, чем она сама может. Буду хорошей свахой, это принесет мне удачу.

— А если у тебя не получится?

— Тогда буду еще лучше искать. Это мой долг.

Наш разговор окончен, а я все думаю о долге Кван. Нет ничего удивительного в том, что она рассматривает мой надвигающийся развод как личную неудачу. Она все еще верит, что была нашей духовной мейпо, нашей космической свахой. И я вряд ли когда-нибудь решусь сказать ей, что она ошибается. Потому что именно я в свое время упросила Кван убедить Саймона, что нам суждено быть вместе, что это предопределено судьбой.

Я познакомилась с Саймоном Бишопом более семнадцати лет назад. В то время нам казалось, что наши жизни зависят от каких-то магических безделушек: мы верили во власть пирамиды, в бразильские амулеты, даже в Кван с ее призраками. Мы оба были страстно влюблены, я — в Саймона, он — в кого-то еще. Эта «кто-то» умерла до того, как я встретила Саймона, но узнала я об этом только три месяца спустя.

Я обратила на него внимание в лингвистическом классе колледжа Беркли, во время весеннего семестра 1976 года. Я сразу заметила его, потому что он, как и я, носил фамилию, совершенно не вязавшуюся с его восточной внешностью. В те времена евроазиатские студенты еще не были таким обычным явлением, как сейчас. Я пристально рассматривала его, чувствуя, что передо мной — мое отражение. Меня начал волновать вопрос загадочного взаимодействия генов. Почему один и тот же набор генных характеристик, свойственных какой-либо расе, преобладая в одном человеке, совершенно не проявляется в другом, при условии, что их происхождение идентично? Я знала одну девчонку по имени Чен. Это была блондинка с голубыми глазами, в сотый раз устало объяснявшая, что не была удочерена. Ее отец был китайцем. Мне удалось выяснить, что кто-то из предков ее отца был когда-то вовлечен в запретные забавы с англичанками или португалками в Гонконге. Мне, как и этой девчонке, постоянно приходилось объясняться по поводу своей фамилии, почему я не похожа на Лагуни. Зато мои братья похожи на итальянцев как раз в той степени, чтобы соответствовать итальянской фамилии. У них более узкие лица, волосы светлей, чем у меня, и слегка вьются.

У Саймона, в свою очередь, не было ярко выраженных расовых признаков. Он был наполовину англичанином, наполовину — китайцем с Гавайских островов; идеально сбалансированная смесь. Когда внутри лингвистического класса начали формироваться группы, мы с Саймоном, не сговариваясь, записались в одну и ту же. Да и нужны ли объяснения по поводу столь очевидного сходства?

Помню, как он впервые рассказал мне о своей девушке, хотя я все еще надеялась, что у него никого нет. Пятеро наших студентов готовились к экзамену. Я перечисляла особенности языка этрусков: мертвый язык, к тому же изолированный, оторванный от других языков… Вдруг Саймон выпалил: «Моя подруга, Эльза, ездила в учебную поездку по Италии и видела эти невероятные этрусские захоронения…» Мы все удивленно уставились на него. Но Саймон ни слова не сказал о том, что его подруга мертва, как и этот язык. Он говорил о ней так, будто она была жива и здорова, разъезжала по Италии на поезде и посылала ему открыточки из Тосканы. После нескольких мгновений напряженной тишины Саймон принял глуповатый вид и забормотал что-то себе под нос, словно его застукали на улице разговаривающим самим с собой. Бедняга, подумала я, и в ту самую минуту струны моего сердца зазвенели. После уроков мы с Саймоном, как правило, по очереди угощали друг друга кофе в «Медвежьей берлоге». Там наши голоса сливались в общий гул. Мы говорили о примитивизме как о концепции, испорченной западным влиянием. О смешении рас как о единственном пути борьбы с расизмом. О сатире, иронии и пародии как о высших формах истины. Саймон говорил, что хочет создать свою собственную философию, которая вела бы его по жизни и которая помогла бы ему существенно преобразить мир. Тем вечером я посмотрела в словаре, что значит существенно, и поняла, что я тоже хочу существенных перемен. Когда мы были вместе, я чувствовала, что какая-то тайная, прекрасная часть моей личности наконец обрела свободу. Я встречалась с другими парнями, к которым меня влекло, но мои отношения с ними ограничивались приятным времяпрепровождением — ночными гулянками, курением травки, иногда сексом, — все это вскоре покрылось плесенью, как позавчерашний хлеб. С Саймоном я чаще смеялась, больше задумывалась, острее ощущала жизнь. Мы могли перебрасываться мыслями, словно теннисисты на корте. Мы отстаивали собственные идеи. Мы раскапывали прошлое друг друга с жаром психоаналитиков. Как странно, думала я, что у нас так много общего. В раннем детстве мы оба потеряли одного из родителей, он — мать, я — отца. У обоих были черепашки; его умерли оттого, что он уронил их в бассейн с хлорированной водой. Мы оба были одинокими детьми, оставленными на попечение нянек — его воспитывали незамужние сестры матери, меня — Кван.