Книга Компаньонка - Лора Мориарти

Однако с того дня, как мистер Кауфман вырезал кольцо, Кора и мама Кауфман каждый вечер ходили в сарай и играли там допоздна. Мама Кауфман учила ее терпеливо, особенно вначале, когда Кора еще не умела быстро и под нужным углом разводить палочки, чтобы кольцо взмыло в воздух. Она старалась и старалась, и ничего не получалось, и тогда мама Кауфман сказала, что палочками надо шевелить быстрее. Вот так. Попробуй еще раз. И еще. И еще. Кора взмокла в своем платье, несмотря на холод, и тяжело дышала. Но это было такое счастье – играть в «грации», да вообще – с кем-то играть! У них было только две палочки, так что мама Кауфман ловила кольцо руками и бросала Коре. Когда Кора заметила, что так нечестно, мама Кауфман нетерпеливо сказала, что они тут не для честности собрались.

Теперь она бросала кольцо издалека. Когда темнело, фонарь слепил ей глаза, броски становились неверными, и поймать их было еще трудней. Но потом Кора научилась так высоко бросать кольцо, что могла уже сама подбежать к нему и поймать на палочки. Тогда ей разрешили ложиться попозже и тренироваться самой. Она постоянно думала об игре – ей все время слышался этот приятный щелчок, с которым кольцо садится на палочки. К Рождеству она научилась подбрасывать кольцо вверх и, дважды обернувшись вокруг себя, ловить его обеими палочками. И за спиной. И со скрещенными руками. И посылать так высоко, что их работник снимал шляпу и кричал: «Эге-гей!» Дважды она даже поймала кольцо с закрытыми глазами, но потом чуть не разбила нос, испугалась и больше так не делала.

Кауфманы сказали: пора нести кольцо в школу.

– Ты им ничего не говори, – сказала мама Кауфман. – Ты просто встань и покажи что умеешь. Можешь улыбаться. Они к тебе обязательно подойдут.

И вот холодным солнечным утром Кора впервые вышла на школьный двор с палочками и кольцом. Ее никто не замечал. Девочки играли в «грации» – одни бросали и ловили, другие ждали очереди. Мальчики кучковались у дерева. Гравий шуршал под ногами у Коры; она раскачивалась взад-вперед – готовилась к броску. Косички закинула за плечи. Сказала себе: все как дома, то же кольцо, те же палочки. Но руки дрожали. Она скрестила палочки и надела на них кольцо.

Сначала она сделала несколько высоких бросков. Поймала кольцо за спиной. И снова. Догадалась, что на нее смотрят: больше не слышно было, как другие кольца падают на палочки. Она подбросила кольцо еще выше, и когда снова поймала его за спиной, какой-то мальчик – Кора не заметила кто – сказал восхищенно: черт, Кора, ты лучше всех!

И это был переломный момент. Две старшие девочки подошли к ней – мама Кауфман была права. Как у тебя получается так высоко бросать и каждый раз ловить? Научи нас! Где ты научилась так здорово играть?

– В Нью-Йорке, – ответила Кора, бросая кольцо выше, выше, выше, прямо в небо, и солнце согревало ей лоб. Она пока не могла посмотреть им в лицо. – Там все так умеют.

Даже удивительно и немного странно, как с тех пор все хорошо пошло. Девочки наперебой звали с ними поиграть. Некоторые стали общаться с Корой не только во время игры. Кору так ни разу и не пригласили в гости, но все стали чуть дружелюбней, а некоторые, рискуя навлечь гнев родителей, даже ходили с ней вместе из школы.

– Ты отличная, – сказала ей одна девочка. – Папа говорит, некоторые люди могут подняться над своим происхождением.

А все игра: кольцо, палочки и простые правила. Кора как будто всех обманула. Она ведь оставалась все той же Корой. Из Нью-Йорка, неизвестно от кого, темноволосая. Игра вовсе не сделала ее грациознее, ничего в ней не исправила – Кора просто научилась бросать и ловить кольцо палочками. Сама по себе игра не очень интересная – способов ловить и бросать не так уж много, и очень скоро совершенствоваться стало некуда. Но она играла и играла, хотя ей давно было скучно, потому что игра помогала стать своей среди девчонок.

– Я думаю, твои родители были хорошие люди, – сказала однажды мама Кауфман.

Это было в Корин четырнадцатый день рождения; так они называли годовщину Кориного приезда. Они вдвоем мыли и шинковали картошку на кухне, и мама Кауфман следила, чтобы Кора не полоснула по пальцам. В печке с медными заслонками пекся пирог, день был холодный, но из-за кухонного жара стекла в оконной раме слегка запотели.

– Я тебе никогда не говорила, – она перестала шинковать и глянула на Кору. – Теперь ты стала старше, и я скажу. – Она опять принялась резать, следя за Кориными руками. – Когда я сказала миссис Линдквист, что мы подумываем взять ребенка с поезда, она пришла в ужас. Ни в коем случае, говорит. Ну, разве что вам работник нужен. То есть не для того, чтобы его растить, воспитывать и все такое. – Она робко глянула на Кору. – Она сказала, что ты не будешь меня любить. Что если кого-то с самого рождения не любили, то такой человек и сам любить не умеет.

Кора обдумывала услышанное, а сама все шинковала картошку и слушала, как дождь падает с карниза за окном. Миссис Линдквист не права. Это смешно. Не любить маму Кауфман невозможно, потому что она поет «Черноволосая любовь моя»[13], когда они с Корой полют огород, и еще потому, что она иногда, конечно, бесится, но все равно такая ласковая, и потому что они сидят вдвоем в кухне и режут картошку, ножи стучат по доске, а из печи пахнет пирогом.

– Она сказала: доказано наукой. – Мама Кауфман запустила в воду еще две картофелины и стала скоблить их ногтями. – Но ты сразу стала с нами обниматься. Ну не прямо сразу, но очень быстро. – Она улыбнулась Коре. Когда Кора была маленькая, ей казалось, что передние зубы мамы Кауфман – это человечки, и они прячутся друг за друга. – Тебя обнимешь, и ты в ответ обнимаешься. В щечку поцелуешь – и ты тоже. Залезала ко мне на коленки. И к мистеру Кауфману. Миссис Линдквист сказала, что тебя, наверное, кто-то брал на руки, когда ты была маленькая. Но ты говоришь, что монашки вас не обнимали и не целовали.

Кора даже засмеялась такой нелепой мысли. Мама Кауфман придержала ее нож, чтоб Кора не порезалась. Хоть мама Кауфман и много работала на солнце, кожа у нее была гораздо бледней, чем у Коры.

– Может, другие девочки?

Может быть. Кора вспомнила, как они с Мэри Джейн держались за руки. И есть еще самое раннее воспоминание: темноволосая женщина в вязаной шали. Интересно, она правда ее помнит, а не выдумала, чтоб не так одиноко было? Может, это она обнимала Кору, научила ее любви? Кора знала свое имя, когда попала в приют. Так старшие девочки сказали.

Она глянула на маму Кауфман. Про женщину с шалью Кора ей не рассказывала. Боялась причинить боль маме Кауфман, которая кормила Кору не только овощами, но и пирогом, которая заплетала ей косички, шила платья, сидела с ней, когда она болела. Может, теперь Кора ее предает, когда вспоминает ту шаль. Кора боднула маму Кауфман в плечо – вроде как молча попросила прощения; вдохнула лавандовый запах ее платья. Когда она снова посмотрела на маму Кауфман, та часто моргала, блестя глазами.