Книга Девочка и сигарета - Бенуа Дютертр

Амандина снова вопросительно взглянула на мать. Та нетерпеливо прикрикнула:

— Ну же, говори!

— Между ног, мадам.

Лолита крепче обняла свое чадо. Я не мог больше сдерживаться и обратился к моему так называемому адвокату:

— Она лжет! Я не позволю…

— Вам приказано молчать, — отрезала следователь. — Конечно, проявить уважение к ребенку для вас тяжело, но заткнуться все-таки придется. Благодарю вас, мадам, и тебя, малышка. Обещаю, что этот господин больше не причинит тебе зла.

На этом аудиенция закончилась. После ухода Амандины и ее матери следователь убедила моего адвоката, что, учитывая столь тяжкие обвинения, представляется необходимым временно заключить меня под стражу и обыскать мое жилище. Следователь добавила, что в рамках расследования опрашиваются все дети, посещающие ясли на третьем этаже Административного комплекса. Ведь на допросе мать Амандины дала понять, что, исходя из бессвязных рассказов ее перепуганной дочери, и другие дети могли стать жертвами моих домогательств. У Марен Патаки не нашлось возражений. Вошли охранники, чтобы надеть мне наручники и отконвоировать в предвариловку. Внезапно осознав, что катастрофическая нелепость разрушила всю мою жизнь, я стал отбиваться, а адвокатесса только повторяла:

— Доверьтесь мне. Я добьюсь другой формулировки обвинения — посягательство на невинность без упоминания о прикосновениях и попытки изнасилования. Возможно, вам придется согласиться на лечение, но мы будем бороться, и вы выкарабкаетесь!

— Скажите Латифе, что она мне нужна!

Холодные металлические кольца замкнулись на моих запястьях, и последние слова я прокричал уже с порога новой, тюремной жизни. Меня поместили в камеру предварительного заключения тюрьмы Сен-Лоран. Через несколько дней я понял значение прелестного прозвища, которое дали Марен Патаки тюремные завсегдатаи, — Скоропостижная.

* * *

Окончательно пасть духом мне помешал только инстинкт самосохранения. Я попал в ужасающую ситуацию: чиновник высшего звена, зажиточный европеец, умный, зрелый, свободный человек в одну секунду превратился в заключенного. Меня лишили элементарных прав, подчинили мою жизнь строгому режиму, лишили дневного света, мне угрожали физической расправой. Оплата адвокатских услуг и выплаты компенсаций жертвам поставили меня на грань разорения… Многие от такого или бы с ума сошли, или бы с собой покончили. К тому же я находился в самой отвратительной категории изгоев, потому что обвинялся в худшем из злодеяний — преступлении против детства. При такой формулировке нельзя рассчитывать ни на сочувствие, ни на поддержку.

В угаре светской болтовни я частенько утверждал, что преступники нравятся мне больше, чем служители закона, а заключенные больше, чем судьи. Неосознанная симпатия влекла меня к отверженным нашего жестокого общества… Надо было оказаться в тюрьме, чтобы понять, что заключенные столь же отвратительны, как и остальное человечество, тюремная иерархия столь же безжалостна, а тюремная мораль лишь упрощенная и огрубленная копия морали общепринятой. Уголовники весьма восприимчивы ко всем гадостям, которые распространяют СМИ в угоду обезумевшему миру. Словно желая откреститься от своих преступлений, они остервенело мстят всем, совершившим еще более отвратительные с точки зрения общества деяния.

Когда я попал в эту мышеловку, я даже не успел себя пожалеть. Вся моя энергия была направлена к одной насущной цели — не дать бандитам узнать, почему я здесь, и тем самым избежать их мести. Это было бы непросто, ведь для заключенных преступления своего рода curriculum vitae, и скрывать их не принято… Охранники избавили меня от хлопот, проинформировав всех о моей статье. Я это понял на первой же прогулке, когда оказался в полном одиночестве, а полдюжины заключенных совещались в сторонке, бросая на меня злобные взгляды. Охранник разогнал их свистком, но, расходясь по двору, каждый прошел мимо меня, чиркнул ребром ладони по горлу и прошептал:

— Мы до тебя еще доберемся, паскудник.

Я должен был бы ответить, что сам не испытываю никакой симпатии к растлителям малолетних. Я мог бы сказать, что пока моя вина не доказана, я считаюсь невиновным. Но в тюрьме закон о презумпции невиновности уважают еще меньше, чем на воле. Угрозы сыпались на меня до конца прогулки и становились все более конкретными:

— Не вздумай заснуть, если хочешь проснуться!

Как я узнал позже, человек, прошептавший мне эти нежные слова, убил любовника своей жены — швырнул оземь так, что размозжил ему голову. На оправдательный приговор ему надеяться не приходилось, поэтому он решил посвятить всю свою энергию борьбе за дело правосудия: покарать растлителя малолетних. Едва я успел осознать его угрозу, как получил резкий удар по почкам, и над моим ухом раздался другой голос:

— Насильникам пощады нет!

А этот заключенный избил бейсбольной битой мужчину, облокотившегося на его машину. Жертва осталась до конца дней прикованной к инвалидному креслу, а преступник, благодаря мне, узрел новые горизонты самоусовершенствования: взялся очистить тюрьму от подонков, омерзительным представителем которых я и являлся — сорокалетний буржуа, заманивающий в туалеты маленьких девочек. К концу прогулки я нервно спотыкался на каждом шагу и пугливо озирался. Я находился в замкнутом пространстве среди безжалостных преступников. Случись что, охранники и бровью не повели бы. То ли они понимали невозможность предотвратить каждую попытку правонарушения. А может, были тайно солидарны с заключенными и тоже считали, что я справедливо нахожусь на низшей ступени тюремной иерархии.

Вернувшись в камеру, я, чуть не плача, прислонился к стене. Бессмысленно было убеждать самого себя, что меня приговорили к временному заключению и этот кошмар скоро закончится. Я уже понимал, что шансов у меня нет. Следствие продлится много недель, может быть месяцев. Я надеялся лишь на решительность и энергию Латифы. Но права на свидания я еще не получил и томился в неведении относительно предпринимаемых ею мер. Оставалось только терпеть и ждать. Конечно, все могло сложиться гораздо хуже, моим сокамерником мог оказаться какой-нибудь головорез. Однако тюремное начальство, скорее всего, не хотело рисковать и избегало ситуаций, чреватых осложнениями. Поэтому меня поместили в камеру с другим преступником против детства, Паоло, который признал свою вину. Это был рано полысевший мутноглазый тихоня лет сорока. Из камеры он почти не выходил (в последний раз, когда он был на прогулке, ему выбили зуб и расколотили очки).

Пока я хныкал, уткнувшись носом в стену, Паоло просматривал хронику происшествий. Апофеозу его карьеры была посвящена целая колонка. С пятнадцати лет Паоло стал испытывать неодолимое желание обнажаться перед маленькими мальчиками. Может быть, раньше убогого извращенца так жестоко бы не наказали, а в наше время Паоло был арестован, отсидел свой срок и подвергся лечению, но ни пребывание в психиатрической клинике, ни постоянный полицейский надзор не предотвратили рецидива.

Два месяца назад он разделся перед семилетним вьетнамцем, а прежде чем отпустить, взял с мальчика слово никому ничего не рассказывать. Паоло откровенно изложил мне свою историю, но я так и не смог понять, почему его возбуждает, когда ребенок смотрит на его гениталии. Так нелепо исковеркать свою жизнь… Мне было его жаль. Но если меня осудят, я окажусь с ним в одном ряду. Даже мысль об этом была мне противна. Мы с соседом стали любимой потехой для остальных заключенных, которые рассматривали нас как неразлучную парочку и отпускали в наш адрес издевки («Ну что, теперь друг друга трахаете?») или взывали к народному гневу («Растлители малолетних сидят в сто сорок пятой!»).