Книга Дорога в снегопад - Антон Уткин

Рядом с голубятней был устроен стол и вокруг него вкопаны лавки, на которых, главным образом, в подходящие времена года и проходила жизнь дяди Саши и его друзей. Этот стол иногда — раз в три года — разоряли милицейские наряды, но он тут же возрождался и снова служил как будто кораблем, на котором плыть по житейскому морю было всегда одинаково безопасно. С раннего утра к столу брели алкоголики, жившие в окрестных домах, и до обеда, когда выпитое влекло их к домашнему сну, меж сосен золотых работал своеобразный клуб под открытым небом. Время тут, в ласковой солнечной тени приветливых душистых деревьев, текло безмятежно. Дядя Саша потерял счет, сколько из его команды за годы владения им голубятней уже списались и окончательно сошли на берег, вернее, в него зарылись, но сам он, как и положено капитану, рассчитывал покинуть свой мостик последним. Однако и дружина его не переводилась, являя собой как бы воинскую часть, постоянно находящуюся в смертельном огне, несущую потери и также постоянно получающую подкрепления из запасных подразделений прочно налаженного тыла.

Сейчас Антон, наверное, был одним из немногих, кого дядя Саша идентифицировал и знал по имени, а не в лицо, как остальных. Их дружба началась давным-давно, еще в Антоновом детстве, когда Антон выполнял некоторые щекотливые поручения дяди Саши, неизбежные в конкурентной борьбе с другими голубятнями, которых тогда в окрестностях их станции метро насчитывалось штук шесть или семь.

Потягивая из горлышка пивной бутылки, Антон сидел за столом напротив дяди Саши, чья седая шевелюра вздымалась над пылающим лицом и сильно добавляла его образу патриарха. Увидев Алексея, он кивнул в его сторону и поинтересовался:

— Помнишь его, дядя Саш? — И дядя Саша тоже кивнул и едва заметным движением правой руки пригласил присаживаться.

— Чего это ты? — спросил Алексей, сообразив, что Антон уже порядочно набрался.

— Да так, — мрачно ответил Антон. — Скучно жить стало.

Из разговора стало ясно, что Антон уговаривает дядю Сашу сняться в фильме о голубятниках, сделать который было заветной его мечтой. Сниматься дядя Саша решил пока повременить, зато охотно рассказывал о хитрости, при помощи которой удается воспитать голубя-чемпиона.

— Допустим, образовалась пара. Часок им дают помиловаться, а потом разъединяют. Сажают-то по отдельности, но так, чтобы видели друг друга. Потом опять на несколько часов сводят и снова рассаживают. И так несколько раз — то сводят, то разводят. Ты понял? — твердил он. — А когда одного из такой пары берут на соревнования, то уж он быстрее ветра домой несется.

— То есть чемпионы — это тоскующие влюбленные, — заключил Антон и почему-то подмигнул Алексею. Было похоже, что он намекает на них с Кирой, но Алексей снес эту шутку, не переступившую порога скабрезности, благодушно.

Дядя Саша покинул лавочку и удалился к своим питомцам, и Алексей поведал Антону о предстоящей ему командировке на поиски заблудшей души анархиста Гоши.

— Да, ну ты, старик, с корабля прямо на бал, — только и развел руками Антон. — Ну-ну, дело хозяйское, — понимающе сказал он и, откупорив еще одну бутылку пива ловким движением зажигалки, прозорливо добавил: — Вижу, «Одноклассники» эти дело свое знают. Не одну уже семью развалили.

— Нам-то чего бояться, — ответил Алексей с напускной лихостью. — У нас семей нет.

— Вот именно, — беспечно сказал Антон. — Нас пусть боятся.

— Да разве сейчас есть анархисты? — недоверчиво спросил Алексей.

— Эх, Леха, Леха, — пожурил его Антон. — Отстали вы, барин, от жизни в своих заграницах, в Баден-Баденах этих. Сейчас черта лысого только нет, а остальные все налицо. Анархисты, националисты, нацболы, наши, ваши, антифа, идущие вместе, все что душе угодно. Даже, блядь, союз сельской молодежи на джипах по шестьдесят тысяч евро. Ну, и нас не забудь, потому что куда же без нас, — он меланхолично склонил голову, как артист, показывающий, что его номер закончен, — бредущих порознь? А тебе-то самому зачем это надо? — спросил Антон и тактично добавил: — Если не секрет.

Но лицо Алексея, овеянное нешуточной задумчивостью, как бы делало ответ излишним, и Антон только покивал головой, дивясь делам человеческим.

— Да, кстати, — спохватился он. — Есть тут у меня одна знакомая, она клаудвочер…

— Кто-кто? — переспросил Алексей.

— Ну, это организация у них так называется. Имиджевый проект группы компаний сотовой связи. В общем, они всякие лекции там проводят публичные, мероприятия разные, а я возьми да про тебя расскажи, так они очень заинтересовались, спрашивают, не согласился бы ты выступить у них на вечере, поведать миру о стволовых клетках?

Алексей пожал плечами.

— Не знаю даже. Мне, конечно, не сложно. А что, кроме меня некому поведать миру о стволовых клетках?

— Наверняка есть кому и кроме тебя, — сказал Антон, — но они знают только тебя. Потому что я им про тебя рассказал, — сокрушенно вздохнул он.

— А когда это надо?

— Да сам пока не знаю. Они позвонят. Но, думаю, не раньше сентября.

— А у тебя-то с ними что? — поинтересовался Алексей.

— Так, делища, — туманно ответил Антон и как-то странно поморщился.

— Имей только в виду, — предупредил Алексей, — что раньше начала сентября у меня и не получится.

Он предложил было Антону поехать в заповедник за компанию, но Антон собирался на съемки куда-то в Оренбургскую область. В кассе около метро Алексей купил себе билет до Поворино с наценкой — на вокзал тащиться не хотелось. Старый свой рюкзак он обнаружил на балконе и долго приводил его в порядок — сначала пропылесосил, а потом еще протирал мокрой тряпкой. Тряпка нашлась тут же — обрывок фиолетовой материи. Он не сразу сообразил, что это такое, но, обнаружив на ткани остатки белой краски, с удивлением понял. Глядя на транспарант, превратившийся в тряпку, он вспомнил тот грандиозный митинг в феврале 89-го, когда, казалось, вся Москва вышла на улицы. Во всяком случае, такое скопление людей ему приходилось видеть только в революционной кинохронике, и даже тучные майские демонстрации как-то меркли перед этой стихией. Садовое кольцо от «Парка культуры» до площади Восстания было заполнено людьми, и даже переулки были забиты, и эти ручьи впадали в живую, движущуюся, медлительную и мощную в этой медлительности реку, над которой реяли флаги и колыхались транспаранты. Этот, обрывком которого протирал он сейчас рюкзак, оказался там одним из самых больших. Материю принесла Кира, краску — они с Федей, студентом-филологом из соседнего дома, и всю ночь выводили белым по фиолетовому какое-то гордое, крылатое требование к Коммунистической партии Советского Союза: «Вся власть Советам!», или что-то подобное, он даже уже не мог точно его восстановить, помнил лишь приблизительный смысл. И вспоминался молодой вождь Народного фронта с таким открытым, немного грустным в своей скорбящей честности лицом, с такой славной «освободительной» фамилией, словно нарочно придуманной для этих ликующих событий, воскрешавшей в памяти интеллигентных демонстрантов всю цепочку борцов за свободу и заставлявшей даже усматривать в этом некий особый знак, — вспомнилось, как молодой вождь, завершив свою речь, крикнул с трибуны в избытке чувств: «Дорогие мои, у меня сегодня день рождения!», и как толпа отвечала восторженным гулом, и как все вокруг были счастливы, едины и праведны, и даже милиции из жиденького оцепления передавалось это праздничное настроение почти уже сбывшихся надежд.