Книга Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель

— А почему у тебя рожа такая нахальная? Почему сидишь, улыбаешься?

Я ответила:

— Извините, у меня такое лицо. Это наследственное.

Женщина фыркнула:

А почему у тебя синие колготки? Какая нынче мода! Стиль, что называется, «я у мамы дурочка»…

И тут со мной что-то произошло. Язык сам собой развязался. Честное слово — оно само. Я так не планировала.

— Слушайте, тетенька, вам не стыдно, а? Я — будущий врач. Зачем вы мне такой урок преподносите? Вдруг я окончу учебу и тоже так буду с больными разговаривать? Возьму и скажу: что у вас за колготки? Нет, вы вообще слышите, что сами говорите? При чем тут колготки? Я вам что в жизни плохого сделала?!

Терапевт округлила глаза:

— Не буду тебе бумаги подписывать. Хоть тресни.

Я ей сразу не понравилась.

— Ну и не подписывайте. Идите в задницу.

Она заорала мне вслед:

— Что-о?!

В общем, ровно четыре часа пятьдесят две минуты — насмарку. Надо же было в конце так взорваться…

Я шла и думала: действительно, а что я так? В памяти промелькнула череда воспоминаний с практики. Как мои дорогие однокурснички делали все, чтобы продемонстрировать свою власть над пациентами. Пугали болезненными манипуляциями, шутили насчет диагнозов, просто хамили, обращались к больным исключительно на «ты». Я вдруг поняла, как чувствует себя пациент. И меня это разозлило. Зря я, конечно, повела себя так дико. Но все теперь, жалеть можно долго, но извиняться — уже поздно.

У выхода меня догнал Власов.

— Пошли.

Впереди над широкой автодорогой поднимались облака пыли. Мы шли мимо бесчисленных ремонтных мастерских и средних размеров фабрик. Аппетитно краснели вывески: «Шаурма, чебурек». Мы смотрели под ноги, и тут вдруг я услышала:

— Мне Сашка нравится.

— Какая, — спросила я, — Морозова?

— Да. Но она встречается с Игнатьевым.

— Ну да. Сильно нравится?

— Очень. Я в нее влюбился.

— Это твоя тайна?

— Нет. Забудь. Я вчера встретился с девчонкой из Интернета. Мы переписывались недели две, а потом она забила мне встречу. Прихожу в указанное место, оглядываюсь. Справа и слева — цветочные палатки. А денег у меня разве что на два пломбира. — Да ладно, для нас главное — внимание.

— Неправда.

— Продолжай…

— Ну, ничего такая девчонка. Блонди. В коротенькой юбочке. Из-под юбочки чулочки торчат. Берет меня за локоть, пойдем, говорит, к тебе.

— Решительно!

— Ну, мы, короче, пошли. Я открываю дверь, шмыгаю в комнату мимо родителей…

— Погоди, ты же снимал.

— Да. Но меня уволили. Родители у меня неплохие, филологи. С ними жить можно.

— А девочка учится? Работает?

— Не то и не то. Она оказалась замужней.

— О господи!

— Остались мы наедине. Слышно только, как отец в кухне диссертацию пишет. Эта Оля садится ко мне на кровать, включает ночник, смотрит на меня так по-бл…дски… мол, действуй, пацан, все готово, обед стынет, мы только тебя ждем.

— Ну, я все поняла. Дальше можешь без деталей.

— Нет, ты ничего не поняла. Я беру, значит, залезаю на стул, достаю шахматы — они у меня на шкафу пылятся. Говорю: давай-ка партеечку? Она на меня смотрит так олень и говорит: ты, Власов, мудила. К тебе женщина в гости пришла, а ты ей шахматы суешь. Действуй, говорит, стартуй. Я, говорит, уже готова.

— Такого не бывает! Тебе повезло…

— Какое «повезло»! Я иду на кухню, мне папаша подмигивает, я беру чайник, заварку, печеньки там всякие… Короче, не могу я так. Только по любви. И вообще, Форель, — он отвернулся в сторону дороги, как будто не со мной разговаривает, — я — девственник.

— Ты что, — спросила я, — Морозову ждешь?

— Не смейся ты. Да, я все прекрасно понимаю. Главный раздолбай пятнадцатой группы, первый по части выпивки, командир по зеленой дури, и девственник. Да я жду Морозову.

Кажется, я прослезилась. Может, это пыль попала в глаза, но Власов меня безумно растрогал. Ну ведь трогательно, правда? Ему двадцать два, он ждет Морозову. А Морозову ждут короткие визиты в исправительную колонию с малышом на руках. Или наоборот, если подвернется удача — кирпичный коттедж в Подмосковье, долгожданный восторг от шума тяжелых колес джипа под окном и пожилая домработница. История Власова стара как мир. Хороший парень влюбляется в плохую девчонку…

— Ну и правильно, — сказала я, — нечего тратить жизнь на тех, кто тебе не нужен. Но вот насчет твоего будущего с Морозовой я как-то не уверена.

— Я тоже не уверен. Я даже знаю, что ничего у нас не выйдет. Но я ее уже третий год люблю безответно. Люблю, и все тут.

Мы замолчали.

Возле метро разлетались синие голуби. Со скоростью гоночного автомобиля проносились занятые дворники в оранжевой форме. Из перехода вылезали люди в черном и в сером с усталыми лицами. Власов остановился возле палатки.

— Кофе будешь?

— Давай.

Усевшись на парапет, мы пили кофе и смотрели на дымящиеся трубы вдалеке. Власов явно размышлял, не сболтнул ли чего лишнего.

— Ничего, я никому не скажу.

— Да говори, какая разница. Знаешь, что меня бесит? Меня бесит, что мы всей группой ни разу вместе не пили.

— С кем ты будешь пить? С Коротковым или, может быть, с Уваровой?

— Да, — говорит он, — с ними не выпьешь.

— Хочешь, выпьем вдвоем? У меня тоже не все в жизни гладко.

— Давай. А где?

— Во-он там, смотри, вобла из папье-маше висит. Двинули.

Мы сели за дубовый стол. В углу два милиционера разглагольствовали о чем-то загадочном и непонятном, геометрическом:

— Я говорю тебе, Саня, тут у нас параллели… параллели… параллелепипед получается. Понимаешь, параллель… Ну бля! А ты все — ромб да ромб…

Подошла официантка, чем-то похожая на обсуждаемую раннее Морозову. Из прически у нее торчала авторучка.

— Ну.

— Два светлых и картошку с кетчупом, — сказал Власов. — И еще… Даш, ты водку будешь?

Я кивнула.

— Грамм триста. Потом еще возьмем.

— Ого!

— Да, повод есть.

Мы выпили. Раздражение и тревога стали постепенно уходить. Ноги и руки расслабились, в груди росли и ширились доброта и понимание. Мир стал медленно обретать гармонию. Вобла из папье-маше ритмично билась под ветром о деревянную стену. Этот стук усыплял. Я почувствовала, что улыбаюсь, не разжимая губ. Вова смотрел на меня и ждал, когда можно будет заговорить. Снаружи пошел мелкий дождь, потом вдруг грянуло и вспыхнуло. И тут я поняла, насколько мнимо и иллюзорно мое состояние. Оно навязано этой холодной мутной жидкостью — самым элементарным веществом, блокирующим разум от болевых сигналов. Изнутри поднялась дрожь. Такая возникает, когда вы чем-то брезгуете и что-то кажется вам непомерно отвратительным. Я стиснула зубы.