Книга В поисках утраченных предков - Дмитрий Каралис

Говорят, что время лечит:

Дни проходят и года,

Угасают люди-свечи,

Только вспыхнут иногда.

Не хочу я быть свечою:

Таять, медленно гореть

И ненастною порою

От огня вдруг умереть.

Но сгореть придется все же:

Нас зажгли, и мы горим.

Но огонь мы свой не можем

Сделать ярким и большим.

Мне для жизни, для горенья,

Нужен воздух свежий, чистый.

И тогда сгорю без тленья,

Может, только будут искры.

Феликс в то время был под Иркутском. Когда погиб Бронислав, ему исполнилось восемнадцать.

«20 августа 1950 года.

Здравствуйте, дорогие мои мамочка, папа, Юра, Вера, Надя и Тимка.

Мама, прошу тебя, держи себя в руках, это для ребят. Постарайся поменьше плакать, ведь Броня очень этого не любил. Да, совсем плохо стало без Брони. Теперь там у вас старший из детей Юра, и пусть он всегда поступает, как Броня. Я Броню буду помнить всегда и следовать его примеру.

Мама, получил вчера твое письмо из Воркуты. Деньги, марки и бумага дошли в целости. Большое за это спасибо.

Работаю по-прежнему на заводе, но уже не подручным у формовщика, а прицепщиком. Электрические краны привозят и увозят детали, а я должен отцеплять и прицеплять и после этого убирать землю, которую сбивают с деталей (ведь тут же детали и отливают).

Сам я жив и здоров.

Как поживают остальные ребята? Мама, береги свое здоровье.

Вот хочу писать о другом, но мысли все сворачивают на него, на нашего Броню. Мама, но плакать я не буду, мне уже 18 лет и притом все время находишься на людях. Не подумай, что я стыжусь плакать. Нет. Но никто не поймет моего горя, а будут только смеяться. А как хотелось бы забраться в темный угол и плакать, плакать, как маленькому.

Мама, как живет Галя? Приезжала ли она в Воркуту?

Ну, до свидания. Не могу я больше писать. Крепко целую всех.

Поставьте Броне что-нибудь от меня.

Ваш сын и брат Феликс».

На фотографии Бронислава, которую после его смерти мать прислала Феликсу в лагерь, надпись: «Феликс, будь таким же хорошим, как наш Броня».

Указ о помиловании Феликса вышел через полтора года.

Радио на нашей даче уже нет — я в строительной горячке перерубил провода, и Никола возит с собой транзистор. Мы не спеша готовимся ко сну и слушаем последние известия. Феликс на правах старшего поставил свой матрац возле печки и по вечерам ложится на него, закуривает и рассуждает на разные темы. В основном о текущем моменте и видах на будущее, исходя из прошлого. В своем портфеле он постоянно носит вместе с пачками научных журналов один из томов «Истории государства Российского» Соловьева. Иногда он зачитывает нам целые страницы. Мы слушаем, удивляемся и затеваем исторические разговоры, обнаруживая свою дремучую некомпетентность.

Из жизни наших пращуров мы помним только Киевскую Русь, татаро-монгольское иго, деяния Петра I и Бородинскую битву. И отдельные факты, случайно запавшие в память. Покорение Ермаком Сибири я помню, например, благодаря одноименной картине Сурикова. А завоевание Казанского царства — по пищалям и саблям в холодных переходах храма Василия Блаженного, куда лет двадцать назад мы заходили с отцом.

Зато мы могли бы назвать более близкие даты сомнительной важности, которые заучивали в институте.

Выясняется, что мы не слышали о «Повести временных лет» Нестора.

— Ослы! — торжествующе говорит Феликс. — Это про вас сказал Евтушенко: «В какой стране живет — не знает, одно лишь ясно — близ Китая». Не знать «Повесть временных лет»! Олухи!

Я говорю, что этот факт еще ни о чем не свидетельствует. Да, человечество пишет уже шесть тысяч лет. Пишет законы, нравоучения, описания быта и правлений императоров, песни, басни, рассказы, романы и рецензии на них, учебники пишет и некрологи, газетные статьи, анонимки, брошюры по кролиководству, тексты для плакатов, эссе, диссертации и путевые заметки… Ну и что? Хоть мы и освоили печатное дело только в ХVI веке.

— Вот именно, — поддерживает меня Молодцов. — Иван Федоров и освоил! Тамбовский, говорят, мужик, — улыбается он.

— Пра-авильно! — Феликс спускает ноги на пол и нашаривает валенки. — Я об этом и толкую! Я толкую о том, что болванов, которые скулят, что у нас дорогие и плохие магазины — не полная чаша, надо сажать за парты и класть перед ними учебник истории.

Феликс находит свой портфель и достает из него томик Соловьева.

— Ведь наш с Тимофеем дед родился еще при крепостном праве! — Он листает книгу. — Подумать только! Два поколения назад рабство на Руси было закреплено законом. Лучины жгли! С голоду мерли!

Феликс говорил чистую правду. В послужном списке деда-химика, который хранится в семейной шкатулке, указан год его рождения — 1860-й.

По нынешним временам, в нашем роду сплошные аномалии. Моя мать родилась, когда ее отцу было 47. Я — когда матери шел 43-й.

Да, два поколения назад еще было крепостное право. Доживали свой век бунтари-декабристы, и в Симбирске еще не родился Владимир Ульянов. Интересная штука история.

— Сейчас я найду, как европейцы русских послов в хлевах размещали, — обещает Феликс. — Чтобы вы не очень задавались нашим прошлым. А то кое-кто думает, что мы всегда ходили в ботинках, пользовались электричеством и облегчали нос посредством платка. Сейчас вы увидите, как жили наши предки…

— И перестанем удивляться, почему скороходовская обувь до сих пор напоминает колодки, — вставляю я.

— А в грузинском чае попадаются палки! — улыбается Молодцов.

Феликс откладывает книгу, и мы вспоминаем, как несколько лет назад он выбрал из пачки чая прутики и палки и послал их директору чаеводческого колхоза с припиской: «Это что, чай, да? Обижаешь, дорогой…» И написал свою фамилию и адрес без всяких пояснений. Вскоре ему прислали бандероль с отменным сортовым чаем, испуганными извинениями и приглашением в гости. Чаеводческий начальник обещал теплый прием и уверял, что самым строгим образом взыщет с халтурщиков.

Феликс никогда не стыдился доверять свои мысли и чувства бумаге. А также обнародовать их. Во время Карибского кризиса он отбил в Москву телеграмму: «Борода и рубашка есть, прошу направить добровольцем на Кубу». Через несколько дней Феликса вызвали в военкомат и мягко попросили не давать больше подобных телеграмм: пусть он не волнуется — дела обстоят не так плохо, чтобы посылать добровольцев.

— Да… — блестит глазами Феликс, — что было, то было. А рубашка у меня в самом деле была: черная, с погончиками, как у Фиделя. Мать сшила…

И я вдруг вспоминаю ту рубашку, Феликса с бородой, мать за швейной машинкой «Зингер» — она шьет мне такую же, с погончиками рубашку, а я хожу по комнате и волнуюсь, что может получиться хуже, чем у старшего брата, или зеленый репс материнской блузки плохо выкрасится в черный.