Книга Дерись или беги - Полина Клюкина

Нинуля стояла на коленях на подоконнике и смотрела вниз из детской палаты на заглядывающие в окна взрослые приземистые фигуры. Среди них она видела и своих родителей. В отличие от остальных, они были почти неподвижны, и только изредка мама убирала от лица затекшую руку, позволяя солнцу себя ослеплять. Папа находился чуть дальше, он смиренно смотрел на кучи облаков, макушки сухих осин, девятые желтые этажи домов, отражающиеся в Нинулином окне, и на маленький тускловатый Нинулин силуэт. Она стояла так уже сорок минут, отчего даже сквозь бинты начала чувствовать под коленями каждый бугорок небрежно нанесенной краски и каждое дуновение мартовского неопределившегося ветра, веявшего то с юга, то с севера сквозь торчащую точно из распоротых окон бурую вату. Она молчала, запрещая лицу любую мимику, и соблюдала привычное его выражение. Обычно о таких лицах люди говорят «каменные», предполагая, что камень этот сбивался из песчинок, из сотенок обид, уроков и ссадин. Ее же семилетнее лицо было таким с рождения. Этот ребенок будто преждевременно в утробе был оповещен о предстоящей боли. Глаза заранее не предполагали слезных пазух, и только губы чуть дрожали, то ли от сильной затаенности нашептанного кем-то знания, то ли, наоборот, допуская в ней хоть какую-нибудь слабину вроде несдержанности губ. Ее «каменность» лица вполне имела право стать нарицательной и начать зваться Божьей.

Нинуля родилась восьмого августа в ночь, когда в сельсовете при лампадах решили выбирать нового председателя. В честь этого события Антонина была разбужена лаем бесноватой Собаки, метавшейся по ограде и высовывавшей озабоченный, живший отдельной изголодавшейся жизнью нос. Поначалу Собака скулила от невозможности защитить свою конуру и конуру хозяев, спасти от чужих голосов двор и сложенную у лавки поленницу, но спустя десять минут она уже вылизывала прилетевшую ей плошку с засохшим комбикормом и мирно зевала, глядя на поздних гостей и акт приема-передачи четырех литров браги.

Родилась Нинуля с вывернутыми наружу пяточками. Это не выглядело нездорово, поскольку у крохи ступни помещались на подушечках родительских пальцев, были игрушечным, неуклюжим и косолапым дополнением к не менее неуклюжей кукольной голове и шутливому раскрасневшемуся туловищу.

Нинуля смотрела из окна на приходящие и уходящие родительские пары, на брезентовые крыши колясок, забирающие малюток из больницы, на удаляющиеся капюшоны и болтающиеся на резинке рукавицы детей, уже забывших последние несколько месяцев пребывания в больнице. Мама с папой продолжали оставаться на прежних местах. Зачем-то стояли и дразнили Нинулю, заставляли ее колени болеть до тех пор, пока не подошла тощая медсестра с потерявшейся в халате грудью и в телесных колго-тах: «Слезай отсюда, на перевязку пора. Глухая, что ли, девочка?» Нина слезла с подоконника и, не оборачиваясь, пошла к выходу. «Почему мама с папой не зашли ко мне, не позвали? Я бы пришла, тихонечко приползла бы на коленках…»

Обед в городских больницах носит особый привкус, тот же привкус, что и пилюли, вода, даже маленькая эмалированная кружка с кислым творогом. Он подается прямо в палату, развозится на железных каталках, которые, кажется, до обеда используются в хирургическом кабинете. На такой же и Нинулю привезли после операции, скинули на сетчатую койку и оставили выздоравливать, поправляться на городских харчах. Операции этой можно было избежать, родись Нина с обычными ногами или же послушайся Катерина Яковлевна рекомендаций врачей. Они советовали перемотать ножки бинтами, и тогда выворот в шестую позицию был бы неизбежен. Но мать не сумела пересилить жалость к орущей дочери, месячной Нинке после четырех дней сняли бинты, и уморенный младенец наконец уснул. Тогда городские врачи отложили молоточки и скальпели, освободив тем самым правую руку для махания на непослушную Катерину из поселка Воскресенск, и в карточке в графе «диагноз» оставили пустое место и три года про запас матери и ребенку на исправление. За три года эти врачи встретили не один десяток подобных малюток с природными неуклюжестями, поэтому, когда Катерина вновь привезла заметно окрепшую Нинулю на запланированную и долгожданную операцию, оказалось, что планы врачей прописываются далеко не загодя. Трехлетнее дитя с вывернутыми ногами попало под шквал негодующего хирурга, громко оскорбляющего маму Катю за неразумное промедление и издевательство над ничегошеньки не понимающим ребенком.

Когда новый председатель в воскресенском клубе уже праздновал триумф, выплясывая на дощатой сцене, Нинулю везли обратно в деревню. Ноги были тесно замурованы в гипс, что заставляло носочки смотреть вперед и этим делало невыносимо больно. Правильное положение их было совсем неестественным для сформировавшихся ступней. Напоминало это поединок человека с Богом, где и человек и Бог — незнающий ребенок. Как если бы люди, которым все подвластно еще с тех самых пор, когда они научились держать в руках бронзовый нож «туми», вдруг поняли, что правильнее будет, если пятки будут смотреть на запад и восток, а глаза не будут закрываться во время сна. Они станут, будучи далеко уже не кроманьонцами, приспособленным скальпелем перемежать и перелицовывать несовершенства человеческой природы и, что самое удивительное, в этой схватке одержат победу, поскольку Бог, как водится, порой слишком усердно сохраняет анонимность.

Вся дорога до Воскресенска сопровождалась истеричным Нинулиным кличем — она требовала освободить зацементированные ноги, и чем ближе был дом, тем больше белых гипсовых сугробов укладывалось в кузове трактора. Она билась новенькими каменными сапожками о железные стенки, с каждым километром освобождая стопы от неестественного болезненного положения, и, когда трактор въехал во двор, Нинулины слезы уже совсем обсохли, оставив на щеках только серые полосы от налипшей дорожной пыли. Так трехлетний ребенок в очередной раз принял участие в дуэли «Человек — Бог», неосознанно подарив одному из них победу. Неясно было лишь — кому.

— Девочка, обедать станешь?

— Не стану, можно я к маме?

— Ушла твоя мама. Все. Пусто под окнами. Все ушли.

Щи привезли остывшие. Сваренные белесые островки сметаны налипли по краям, скрыв под собой пласты разварившейся капусты. Хлеб находчиво был опущен в миску и уже впитал в себя половину бульона, разбух и имел теперь такой же отталкивающий вид. Свекольный островок на соседней тарелке был единственной отрадой для привыкшей к отцовским овощам и материным похлебкам Нинули. «Я бы быстренько пришла к маме с папой. Так быстренько ни один после операции на ножках не ходит, а я бы пришла. Даже, наверно, прибежала…» Нинулино лицо окаменело, и только кислый запах щей с появлением сквозняка периодически заставлял морщиться конопатый нос.

Нинуля любила, когда ее забирали откуда-нибудь. Некоторых ее знакомых, да и старшего брата Володьку, забирали из садика, приходили в половине шестого и забирали. Только во время сенокоса Людочка, заведующая детским садом, оставляла детей до последнего пришедшего родителя. Еще Людочка снабжала детей жестяными баночками весом в триста пятьдесят граммов, содержащими кислый сок, и вафельными пластами, поделенными поровну между всеми детьми. Откуда она брала это продовольствие — для всех родителей оставалось загадкой. Природная предприимчивость Людочки, зовущаяся за закрытыми дверьми прагматизмом, позволила ей когда-то занять нынешнюю должность и уберегла ее от работы в колхозе или председательской конторе. Нинуля же была знакома с ритуалом получения сухого пайка лишь понаслышке, как была знакома и с ритуалом встречи с родителями после рабоче-игрового дня, длинной дороги домой из районного детсада на запряженной телеге среди тюков сена. Как правило, дети оравой заполняли воз, и хотя бы один тючок сена непременно оказывался на дороге, оставаясь ждать утра, когда визгливую ватагу повезут обратно к Людочке на воспитание.