Книга Книга Воды - Эдуард Лимонов

День был хмурый, холодный и дождливый. Помогала водка. У меня был один изъян — темные шрамы на правой икре сзади. Потому я предпочитал стоять к любимой женщине лицом. Думаю, я был самым интересным мужиком, какого можно было достать в те годы от Владивостока до Гибралтара. Ну, одним из горстки самых интересных. (Со всеми другими bad boys: с Арканом, Караджичем, Денаром, Жириновским, Худойбердыевым я был знаком.) И остался. Она, в результате всех своих манипуляций и рокировок, живет (точнее, он живет в ее квартире) с послушным и некрасивым белесым существом мужского пола. Удивительно. Зачем? Он смотрит ей в рот и ходит за нею следом. Я ругал ее, что она не читает книг и не смотрит новости. Позднее знакомый рассказывал, как она его соблазняла. Принимала позы. «Ну, поцелуй меня. Знаешь, как это делается?..»

В ней было больше, чем она осознавала. Она могла поставить свою планку жизни очень высоко. Маньеристская, как редкая извращенная кошка, и жуткая шлюха, и этот ее лук иностранки из высшего общества. Она была похожа на героиню фильма «Никита», но только не топорного немецкого сериала, а оригинальной версии — французского фильма. Ну и что дальше, ей будет в этом году двадцать девять. Боялась потерять независимость? Эх ты, Лизка. Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

А Волга колыхала большим широким телом водяной рыхлой тетки и билась о земляное илистое свое ложе. Волга билась по всей России. Тетка Волга лежала в тетке России, тетка на тетке. Горели еловые дрова. Рыцарски выпендривались перед дамой Лизой юные бандиты. Шли баржи в будущее и прошлое. На самом деле — на месте. Шлепал дождь пузырями по бурой воде. На одном берегу Волги расположено Савелово, на другом — Кимры. Орды кимряков и орды савеловцев, по рассказам Тараса, сражались с незапамятных времен. И меж ними катилась Волга. На том берегу остались несколько обугленных бревен и окурки дамы Лизы, она ходила отлить в заросли елок, но дождь быстро смыл ее кошачью мочу.

Нева

Лиза, Лиза, Лизонька… Боже мой, как я ее любил! Прежде всего мне было всегда приятно на нее смотреть. Даже когда она просыпалась с перепоя и тянулась за сигаретой, шнурочки бровей у нее были свежими, глазки свежими.

— Что? — наклоняла голову, как птичка.

Моя мама, приехав в 97-м году, называла ее «воробышек». Мы сошлись вновь в ноябре 1997 года. Она захотела и пришла. Поставила диск Эдит Пиаф, наш, под музыку Пиаф мы начинали с нею жить в 95-м, села ко мне на колени. «Я к тебе вернусь, но не сегодня». Через несколько дней я пригласил ее в «Метелицу», где присуждалась в обстановке тусовки некая глупая премия. Уже за что, не помню, но за одним столом с Жириновским, Зайцевым, Айзеншписом и еще какой-то теткой мы напились. Нас обильно фотографировала пресса. Мы обильно целовались. Затем отправились ко мне. Выпили еще. Она собралась уходить. Я избил ее. Кровь была даже на шторах. Потому что так нельзя.

И мы поехали в Санкт-Петербург, где шел дождь. В Санкт-Петербурге должен идти дождь и потому идет. На перроне нас встречали национал-большевики. Руководитель организации НБП Андрей Гребнев, поэт, безумный тип (я тебя, Андрюха, все равно ценю, хоть мы тебя и сняли с поста руководителя НБП в Питере, уж больно ты безумен для этого), Маша Забродина, она умерла в прошлом году, в октябре, брат Андрея — Сергей Гребнев. Так как визит мой в северную столицу на сей раз был неофициальным, — вождь приехал с девушкой развлекаться, — то мы и стали развлекаться. Мы пошли по городу вдоль набережных, и заходили в забегаловки и «рюмочные», и угощались. Маша угостила нас сушеной питерской специальностью — червеобразным длинным овощем, собранным в тайге или тундре, мир ее праху. В таком состоянии национал-большевики устроили нам экскурсию под названием «Петербург Достоевского», из которой я помню только замерзшую, как воробей, Лизу в дутой синей куртке. Еще мне казалось, что со мною был Дугин.

Переночевали мы в штабе партии на Потемкинской улице, он же служил помещением чайной фирмы, в кабинете завхоза и партайгеноссе Александра. Кроватью служил раскладной диван, крайне неудобный, таежная овощь давала себя знать в случае Лизы сонной усталостью, а в моем противоположным эксцессом — обостренной похотью. Ночью в форточку стала проситься кошка. Я встал и попытался ликвидировать причину беспокойства, но не ликвидировал. Утром я вскочил рано, не в силах спать рядом с любимой девушкой. Любимую девушку мне удалось поднять лишь через пару часов. Мы покинули партийное гнездо и долго завтракали в подвальном кафе, наслаждаясь друг другом. Во всяком случае, я наслаждался ею. Гладил ее покрасневшие руки. Поглаживание ее рук с красными косточками, костяшками пальцев меня возбуждало. Я пил пиво и думал, как я ее люблю, тоненькую, изящную, неземную. Затем я опускал глаза и признавался себе, что примирение между нами долго не продлится. Я вспомнил, как хладнокровно она легла с явившимся в мое отсутствие А. и как хладнокровно в нескольких строчках повествовала об этом эпизоде в своем дневничке.

Я выпил водки, чтобы любить ее больше и дольше. Я всегда был храбрым и по-своему практичным парнем. Практичность моя заключалась в том, что я предпочитал лучшее. Я не боялся ответственности. Трудные женщины — такая же реальность, как трудные дети. Я не боялся трудных женщин. Я их выбирал.

Мы пошли вдоль всех набережных и по всем местам от Потемкинской улицы к Петропавловской крепости. Нева грузно плескалась вся сразу, как холодец, студень. Там, за парапетом, сизая, черная, холодная. Реки зимой всегда вызывали у меня озноб. Вблизи реки я чувствовал себя накануне погружения, почему-то всегда примерял, что вот окунусь в сизом студне, примерял, долго ли продержусь.

Беретик на ушах, как носят московские девочки, сигаретка у губ, дутая куртка, джинсы, ботиночки — вся спортивная и неутомимая Лиза рядом, справа, а за нею Нева. А на той стороне «Кресты» — краснокирпичные старые корпуса тюряги, куда через два года Попадет Андрей Гребнев и откуда он выйдет уже не Андреем Гребневым еще через год. А до этого туда попадет питерский национал-большевик Стас Михайлов за убийство на кладбище человека кавказской национальности. А еще до этого в конце марта уйдет Лиза. А еще через неделю уйдет Дугин. Она — 26 марта. Он?.. Окончательный разрыв произошел после собрания 6 апреля. Девушка и лучший друг ушли с дистанцией в десять дней. Так и должно быть. Так жестоко и должно быть.

А пока мы шли с ней и целовались под дождем.

— Ну как же я тебя люблю, Лимонов?! — говорила она покровительственно. — Маленький. Ты же маленький, — говорила она как с ребенком, глядя на меня. — Это для других ты вождь, а для меня…

В ее ласковых словах я чувствовал опасность. Но я не возражал. Я пронзительно знал, что все развалится, что не будет ее, но будут другие, не будет Дугина, но будет другое, что я все соберу. Соберу опять, так как я должен собирать, строить, из Хаоса строить Космос. А их удел разрушать. Что мы боремся: Инь и Янь, Тьма и Свет, Ормузд и Ариман…

Как ребенок у царских врат, я знал будущее: у Блока есть такие чудовищные строки о том, как девушка пела в церковном хоре о happy end, что вернутся все корабли в гавань, «и только далеко у царских врат», замечает холодный Алессандро Блок, «причастный тайнам плакал ребенок о том, что никто не придет назад». Я шел рядом с нею и хоронил нас. И коллекционировал ее позы. Рука с сигареткой. Зажигалка. Глаза спокойные, покровительственные. Ее глаза лгали даже ей самой. Она шла уверенно, с фашистом, на сутки, на двое, на трое или на неделю — абсолютно уверенная в том, что это со мной надо быть. На Потемкинской в штабе НБП не было санитарных условий, поэтому под джинсами, под колготами, под трусами из ее небольшой щели выкатилась при ходьбе, мазок за мазком, капля за каплей, сперма фашиста, идущего рядом с ней. Рано утром на кресле-кровати Александра, под портретом Муссолини в каске, фашист выплеснул свою сперму в еврейскую девочку Лизу. Я с нежностью думал об этом.