Книга Клон - Леонид Могилев

— Федя, друган мой был.

— И что? По местам боевой славы решил отправиться? Журналистское расследование проводить?

— Нет.

— Документы как сделал?

— Да что их делать. Доллары делают, а тут штампики дурацкие.

— Сделано мастерски. Деньги платил?

— Портвейном рассчитался.

— Ладно. Допускаю. Приключения ищешь?

— Нет. Человека.

— Какого?

— Женщину.

— Какую?

— Свою.

— Где она?

— В Грозном жила.

— И я там жил.

— Поздравляю.

— Ты дурак?

— Наверное.

— В каком районе жила?

— Черт знает.

— А ты был там?

— Был.

— И где это?

— Там сад.

— Что, дерево и памятник?

— Нет. Сад абрикосовый, гастроном, аптека.

— Улица какая?

— Свечная.

— Нет такой улицы.

— Свечная. Или Стеариновая.

— Парафиновая, может?

— Точно. Рядом. А та — Индустриальная.

— Что точно?

— Парафиновая.

— Или Индустриальная?

— Индустриальная.

— Трамвай какой?

— «Двойка».

— А может, «шестерочка»?

— Нет, «двойка». Я на нем ездил.

— Куда?

— На Центральный рынок.

— Зачем?

— За елкой.

— И за Микки-Маусом?

— Новый год был.

— Какой?

— Не помню. До войны.

— До которой?

— До первой.

— А потом что?

— Потом я брошюрку прочел.

— Какую?

— Про зверства боевиков.

— И что? Подумал еще года три и поехал?

— Нет. Сразу и поехал. Когда Федю привезли и омоновец мне его документы передал.

— Как фамилия, при каких обстоятельствах?

— В «стекляшке». Водку пить со мной побрезговал. А потом сказал, где Федя лежит.

— И где он лежит?

— Лежал. В Военно-медицинской академии. В морге.

— А что же не выпил с ментом?

— А для него журналисты хуже жидов. Выродки.

— Мудро. И что Федя?

— Со следами пыток и спермой в кишках.

— Как и следовало ожидать. Масюк не знаешь?

— Нет. Питер город периферийный, областной.

К тому времени пошли седьмые сутки моего содержания под стражей. Мне все уже осточертело. За неделю дважды водили на прогулку. Одного. Запросы сделаны, личность идентифицирована, осталось решить — то ли пинком под задницу, то ли еще попрессовать на нарах для профилактики.

— Как тебе условия содержания?

— А почему одиночка?

— Чтобы не общался ни с кем. Ты же шпион.

— Я?

— Ну не я же.

— Чем докажете?

— А я доказывать не буду. Я тебя расстреляю.

— За что?

— За подозрение в шпионаже. Может, ты и честный дурак, но у нас время дорогое крадешь. Так что заслужил. Верующий?

— Вопрос веры слишком личный.

— Ты его для себя реши. И пойдем со мной.

— Куда?

— Там увидишь.

Мы вернулись в мою камеру. Капитан присел на нары рядом, вынул пачку сигарет, предложил мне.

— Не курю.

— Тем лучше.

Расстегнув папку, он достал плоскую фляжку, отвинтил крышку, дал мне хлебнуть. Коньяк оказался хорошим, и меня пробрало сразу.

— Еще желания есть?

— Нет.

— Ну, тогда будь мужественным. — Он расстегнул кобуру и вынул свой «Макаров».

— Что, в камере? — принял я условия игры, но отчего-то не очень уверенно.

— Везти тебя куда-то, конвой беспокоить. Ты не думай. У нас это в порядке вещей. Война. Потом приберутся. Кровь замоют.

— А я?

— А ты как бы попал под случайную пулю. Боевика.

Потом капитан встал, отошел к двери, прицелился.

Я смотрел в черный дульный срез.

— Боишься?

— Нет. — Я знал, что он не выстрелит. Он просто спрятал пистолет и отметелил меня сапогами, сбросив с нар. Потом оформил документы, и уже ефрейтор вывел меня на улицу.

— Можно было бы тебе статью триста семь, часть первая.

— Это что?

— Подделка документов. Да мест на нарах маловато. Убийц везут каждый час. А тут ты, дурачина.

— Можно вопрос?

— Только быстро.

— Форма девять и форма семь.

— Справка вместо паспорта. Семь — беженец. Будешь изготавливать?

— Нет. Вы же мне общаться не дали с людьми.

— Чтобы ты потом про ужасы Чернокозово сочинял? Запомни: твой самый большой ужас — это я. Еще раз попадешься, отдам педерастам, а потом сожгу живого в овраге. И друзьям своим — журналистам — передай. Пусть займутся общественно-полезным трудом. Терпение армии не безгранично.

— Я передам.

Он ушел, и появился прапорщик.

— Сроку вам, товарищ Перов, тридцать минут. Как раз поезд уходит. Товарищ капитан просил не опаздывать.

— А деньги?

— У вас билет транзитный до Питера. Вот он. А про деньги ничего не сказано.

— А вещи?

— Какие? — прапорщик посмотрел на меня ясными глазами.

— Вокзал в какой стороне?

— А вот туда. Доставим.

В поезде я был через двадцать одну минуту. Часы, паспорт и пятьдесят рублей мне капитан перед расставанием сунул в одном флаконе. То есть в желтом конверте.

Меня вводят в игру

Мою судьбу решило то, что у полковника Межина к вечеру закончился чай, и, не желая покидать комендатуру, он спустился на этаж и появился в кабинете капитана Бережнова, где остался еще минут на тридцать, угощаясь коньяком, отобранным на станции у «подпольщиков».

— Что хорошего было за день, Иван? — спросил он капитана, и тот достал из папки список задержанных. Анализировать ситуацию по передвижению сомнительных лиц входило в обязанности Межина, и он предпочитал изучать первичные документы, протоколы допросов, так как часто в оперативные сводки по итогам дня попадала всякая дурь, а интересные, на его взгляд, персоналии отсутствовали. У Бережнова был свой взгляд на вещи и ситуацию, и наезды сверху он не одобрял, тем более что полковник числился за службой, которая располагалась в Моздоке совсем в другом здании, а в Ростове — и вовсе за неприметной дверью, в комендатуре здешней он имел только кабинет.