Книга Отель "Савой" - Йозеф Рот

Он человек здоровый. Я завидую ему. У нас в Леопольдштадте таких здоровых малых не было. Его радуют гнусности. Он не питает уважения к женщинам. Книг он не знает. Газет не читает. Он не знает, что происходит на свете. Но он мой верный друг. Он делится со мною своими деньгами, и он отдал бы свою жизнь за меня.

И я бы поступил точно так же.

У него превосходная память, и он помнит не только фамилии лиц, но и номера их комнат. И когда номерной лакей говорит: «Номер 403 был у номера 41», то Звонимир знает, что актер Новакорский ночевал у госпожи Гольденберг. Вообще он знает многое о мадам Гольденберг. Это та самая дама, которую я встретил в первый день своего пребывания в отеле.

— Хватит ли у тебя денег? — спрашиваю я.

Но Звонимир не платит. Он уже попал в цепкие лапы отеля «Савой».

Я вспоминаю одно выражение покойного Санчина.

Он мне сказал — это было за день до его смерти, — что все здесь живущие обречены на съедение отелем «Савой». Никто не мог спастись от этого отеля.

Я предупреждал Звонимира, но он мне не верил. Он был безбожно здоров и не знал никакой силы, кроме своей собственной.

— Отель «Савой» обречен сдаться мне, братец, — сказал он.

Прошел уже пятый день с его прибытия. На шестой он решился приступить к работе.

— Так жить не годится, — сказал он.

— Тут работы нет, поедем дальше! — просил я.

Но Звонимиру хотелось именно здесь достать работу нам обоим.

И он действительно нашел работу.

На железной дороге, на товарной станции, лежали тяжелые тюки с хмелем. Их приходилось перегружать, рабочих рук не хватало. Там было несколько пьяных лентяев, и заведующий отлично понимал, что эти служащие проработают тут несколько месяцев. Из бастовавших рабочих Нейнера явилось чуть меньше десяти человек; кроме них поступило два еврея, беженцы с Украины, затем присоединились Звонимир и я. Нас кормили на вокзальной кухне, и нам приходилось быть на месте уже в семь часов утра. Игнатий удивился, увидев меня уходящим в своей старой военной куртке, с котелком и вечером возвращающимся грязным от копоти и работы.

Звонимир принял на себя командование нами, рабочими.

Мы работаем прилежно. Нам дали острые крюки. Мы ими хватаем тюки с хмелем и нагружаем на небольшие тележки. Когда мы уцепимся крюками, Звонимир командует: «Раз!», мы тянем — «раз!» — делаем передышку, — «раз!», и вот толстые, серые тюки внизу. Они выглядят как большие киты, мы как гарпунщики. Вокруг нас проносятся со свистом паровозы, вспыхивают зеленые и красные сигнальные огни; нам до всего этого нет дела — мы работаем. «Раз! раз!» — звучит голос Звонимира. Люди потеют, обоим украинским евреям работа становится невмоготу: это слабосильные, тощие торговцы.

Я чувствую, как болят мои мускулы, и ноги мои дрожат. Кидая с размаху свой крюк, я ощущаю в правом плече сильную ломоту. Крюк должен впиться глубоко, иначе мешок рвется, а Звонимир начинает ругаться.

Однажды мы явились на кухню в двенадцать часов. День был жаркий, мы были утомлены, а на нашей скамье сидели кондуктора и болтали. Они говорили о политике, о министре и о прибавках к жалованью. Звонимир просил их очистить нам место, но служащие чувствовали всю свою важность и не встали. Тогда Звонимир опрокинул длинный деревянный стол, за которым они сидели. Кондуктора поднимают крик и хотят ударить Звонимира. В ответ он сбивает с их голов кепи, которые вылетают в открытую дверь. Получается впечатление, будто он обезглавил эту публику. Одним движением своих длинных рук он снес полдюжины фуражек. Кондуктора последовали за своими фуражками. Без своих гербов они сами себе казались жалкими. С угрозами они поплелись восвояси.

Мы тяжело работаем и потеем. Мы обоняем свой пот, тела наши сталкиваются, руки у нас в мозолях. Свои силы и боли мы ощущаем все одинаково.

Нас, кто возится с тяжелыми тюками с хмелем, четырнадцать человек. Тюки эти должны отправиться в Германию. Отправитель и получатель заработают на этих тюках больше, чем мы все четырнадцать человек вместе.

Это твердит нам Звонимир каждый вечер, когда мы расходимся по домам.

Нам неизвестен отправитель. Я читаю лишь его имя на вагонах. Его зовут Хр. Люстигом. Прелестное имя! Хр. Люстиг проживает в красивом доме, как и Феб Белауг, его сын учится в Париже и носит «отточенные» сапоги. «Люстиг, не волнуйся!» — говорит его жена.

Как зовут получателя, я не знаю. У него достаточно оснований именоваться Фрёлихом.

Все мы четырнадцать душ были равны, как один. Все мы одновременно являлись на работу, одновременно уходили есть, у всех нас были одинаковые движения, и тюки с хмелем были нашим общим врагом. Хр. Люстиг спаял нас воедино. Люстиг и Фрёлих, мы с трепетом видим, как убывает количество тюков. Скоро нашей работе конец, и наше расставание кажется нам столь болезненным, как будто нас собираются разрезать на части.

Теперь я уже больше не эгоист.

Три дня спустя мы покончили с работой. Уже в четыре часа пополудни мы освободились, но остались на товарной станции и смотрели, как наши тюки с хмелем медленно покатили в Германию…

XVII

Опять наступило время возвращения людей из плена.

Они являются группами. Многие приезжают вместе. Их приносит, как некоторые сорта рыб, в определенное время года. Судьба гонит возвращающихся на Запад. В продолжение двух месяцев никто не появляется. Затем в течение целых недель поток их движется из России, Сибири и окраинных государств.

Пыль многолетних странствований покрывает их сапоги и лица. Одежда изорвана; их палки неуклюжи и потерты. Они являются всегда одним и тем же путем; они не едут но железной дороге, они шествуют пешком. Они целыми годами шли таким образом, прежде чем прибыть сюда.

Им ведомы чужие страны и чужая жизнь. Самим им, подобно мне, пришлось скинуть с себя много жизней. Они — бродяги. С удовольствием ли они направляются дальше в путь? Не лучше ли им было бы остаться на той великой родине, чем возвращаться в свою маленькую отчизну, к женам и детям и теплу родных очагов?

Они бредут домой, быть может, не по своей воле. Их уносит к Западу, как рыб в известные времена года.

Целыми часами мы со Звонимиром простаивали на окраине города, там, где находятся бараки, и выискивали среди возвращавшихся хотя бы одно знакомое лицо.

Многие прошли мимо нас, и мы их не узнали, хотя нам, наверное, вместе с ними приходилось стрелять и голодать. Когда видишь такое множество лиц, не узнаешь в конце концов ни одного. Они похожи друг на друга, как рыбы.

Печально, что мимо меня проходит человек, которого я не узнаю, хотя мы с ним в продолжении известного времени делили смертельную опасность. В самую страшную минуту своей жизни мы слились в чувстве нераздельного ужаса, — а теперь мы не узнаем друг друга. Я помню, что я испытывал такую же печаль при встрече с одной девушкой. Мы встретились в поезде, и я не знал, спал ли я с нею или же только отдал ей в починку свое белье.