Книга Король говорит! - Питер Конради

Дэвидсон дал ему простой совет: ни одна девушка с решительным и живым характером не примет предложение из вторых рук, поэтому, если герцог действительно так сильно влюблен, как утверждает, он должен сделать предложение сам.

Тридцать лет спустя, овдовев, королева-мать написала письмо Дэвидсону, чтобы «поблагодарить его за совет, данный королю в 1922 году»[42].

Их венчание 26 апреля 1923 года в Вестминстерском аббатстве, впервые использованном для бракосочетания сына короля, стало радостным событием. На невесте было платье из кремового шифона с муаровыми разводами, с длинным шлейфом из шелковой кисеи и вуаль из фламандского кружева. Шлейф и вуаль одолжила ей королева Мария. Герцог был в форме Королевских ВВС. В аббатстве было 1780 мест для гостей (как сообщила на другой день газета «Морнинг пост») и присутствовало «многочисленное и блистательное общество, включавшее в себя многих ведущих деятелей нации и Империи».

«Тебе по-настоящему повезло, — написал король сыну. — Мне тебя недостает… ты всегда был таким здравомыслящим, и с тобой так легко работать (ты совсем не похож на дорогого Дэвида)… Я вполне уверен, что Элизабет будет тебе превосходной помощницей в твоем деле».

Однако при этой всеобщей радости звучали напоминания о том, что это лишь подобие праздника в сравнении с тем грандиозным событием, которое настанет, когда его старший брат наконец последует его примеру. В специальном приложении, опубликованном за день до свадьбы, журналист газеты «Таймс» выразил удовлетворение выбором герцога, чья невеста — «англичанка до мозга костей», и одобрительно отозвался о его «стойкости и мужестве». Но при этом заключил он, как и многие в то время, сопоставлением Берти с его «блистательным старшим братом», добавив: «Есть лишь одна свадьба, которой народ ожидает с еще более жгучим интересом, — свадьба, которая подарит супругу наследнику престола и, по естественному ходу вещей, королеву Англии народам Британии». Газету и ее читателей ждало разочарование.

Женитьба оказалась поворотным пунктом в жизни герцога: он стал гораздо жизнерадостнее, увереннее в себе и спокойнее в общении с королем. Помогало и расположение его отца к Элизабет. Известный ревнитель пунктуальности, тот прощал своей невестке ее постоянные опоздания. Как-то раз она явилась к обеду, когда все уже сидели за столом, и он негромко сказал: «Вы не опоздали, дорогая. Это мы, должно быть, сели за стол слишком рано». Рождение первой дочери, будущей королевы Елизаветы, 21 апреля 1926 года еще более сплотило семью.

Первое время они жили посреди Ричмонд-парка, в Уайт-Лодже, — обширном и весьма мрачном здании, которое выстроил для себя король Георг II в 1720-х годах. Супруги, однако, хотели жить в Лондоне и после долгих поисков чего-нибудь в пределах их бюджета поселились в 1927 году на Пиккадилли, в доме № 145, — каменном доме на углу Гайд-парка, фасадом на юг, с видом через Грин-парк в сторону Букингемского дворца.

Герцог продолжал посещения фабрик, и это занятие, казалось, приносило ему душевный покой и радость. Совсем иное дело были более официальные мероприятия — особенно те, что предполагали произнесение речей. Продолжающееся заикание тяготило его. С детства веселый и дружелюбный нрав стал теряться под сумрачной маской и нерешительной манерой поведения. Речевые затруднения мужа стали действовать и на герцогиню: как рассказывает один современник, за обедом всякий раз, как герцог поднимался, чтобы произнести ответный тост, она побелевшими от напряжения пальцами сжимала край стола, в страхе ожидая, что муж начнет заикаться и не сможет выговорить ни слова[43]. Это еще больше усиливало его нервозность, которая вела к вспышкам раздражительности, и только жена могла их успокоить.

В полной мере речевые трудности герцога стали очевидны в мае 1925 года, когда он должен был сменить старшего брата на посту президента Имперской выставки в Уэмбли. Событие предстояло отметить речью, которую он должен был произнести десятого числа. Годом раньше тысячи зрителей наблюдали, как стройный, золотоволосый принц Уэльский официально просит разрешения отца на открытие выставки. Король тогда произнес ответную краткую речь, и впервые его слова были транслированы на всю страну тогдашней Британской радиовещательной компанией (впоследствии — корпорацией). «Все прошло чрезвычайно успешно», — отметил король в дневнике[44].

То же предстояло теперь герцогу. Сама речь была краткой, и он лихорадочно, раз за разом повторял ее, но страх перед публичным выступлением давал о себе знать. Не менее страшило его то, что он будет впервые выступать в присутствии отца. По мере приближения торжественного дня он нервничал все сильнее. «Я надеюсь, что сделаю все как надо, — писал он королю. — Но мне будет очень страшно, ведь Вы еще никогда не слышали, как я говорю, да и громкоговорители могут заставить сбиться. Поэтому я надеюсь, что Вы поймете — я неизбежно буду нервничать больше, чем обычно»[45].

Не помогла и последняя, на скорую руку, репетиция в Уэмбли. Произнеся первые несколько фраз своей речи, герцог заметил, что из громкоговорителей не раздается ни единого звука, и повернулся к сопровождающим. В этот самый момент кто-то повернул переключатель, и его слова — «Эти чертовы штуки не работают!» — разнеслись по пустому стадиону.

Сама речь герцога, транслировавшаяся не только в Британии, но и по всему миру, завершилась для него унизительно. Хотя он сумел, в силу одной только решимости, довести ее до конца, в его выступлении было несколько тягостных моментов, когда лицевые мускулы и губы судорожно двигались, но изо рта не вылетало ни звука. Король попытался сгладить впечатление в письме, написанном на другой день младшему брату герцога, принцу Георгу: «Берти вполне справился со своей речью, было только несколько длинных пауз»[46].

Невозможно переоценить психологические последствия этой речи для Берти и его семьи и ту проблему, которую его злополучное выступление поставило перед монархией. Такие речи считались частью повседневных обязанностей герцога, стоящего на втором месте в ряду наследников престола, однако он явно не справился с испытанием. Последствия как для его будущего, так и для будущего монархии представлялись серьезными. Как отметил один из современных биографов, «становилось все очевиднее, что нужно принять решительные меры, чтобы он не превратился в застенчивого, замкнутого неврастеника, как это обычно происходит с теми, кто страдает от дефектов речи»[47].