Книга Последний штрафбат Гитлера. Гибель богов - Генрих Эрлих

— Оберштурмбаннфюрер Клиппенбах-бах-бах! — высокопарно объявил офицер, как будто назвал тайное имя бога, и тут же строго, почти как Фрике: — Что происходит? Неповиновение?! Приказ рейхсфюрера СС Гиммлера!

Фрике ответил ему скептической гримасой. Правая рука эсэсовца дернулась, Юргену даже показалась, что к кобуре с пистолетом, но нет, она нырнула за пазуху и извлекла сложенный вчетверо лист бумаги.

— Приказ командующего группой армий «Висла», — ехидно сказал он и, торжествующе: — Рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера! Желаете ознакомиться?

Он развернул лист бумаги, протянул изумленному Фрике. Тот взял, пробежал глазами текст, остолбенело уставился на подпись.

— Господи, спаси и сохрани, — сказал Фрике и осенил себя крестом, — Господи, спаси и сохрани Германию! — прочувственно добавил он.

В сопровождающие им выделили Штейнхауэра. Юрген шагал рядом с ним.

— А я слышал, что ваша бригада в Словакии, подавляет очередное восстание, — сказал он.

— Да, Старик в Словакии, а я здесь, — ответил Штейнхауэр.

— Что так?

— Все достало! И Старик достал! Я подал рапорт о переводе. Я ведь вольная птица, как и ты, прошел испытание, имею право. Старик был недоволен, но это его проблемы. Старик был всегда немного не в себе (не немного, подумал Юрген), а после Варшавы окончательно сбрендил (не после, а, по крайней мере, там, подумал Юрген и кивнул, соглашаясь). Ему все людей не хватало, так он что придумал — брать в бригаду политических! Никогда бы не поверил, если бы сам не читал то его письмо Гиммлеру. Старик мне его показал, он любил похвастаться своим — как там его? — стилем! Сейчас вспомню, — Штейнхауэр напрягся, — вот!

Он начал говорить как по писаному, вольно или невольно копируя хрипловатый голос Дирлевангера:

— В первой половине 30-х годов, когда подавляющее большинство населения Германии вдохновенно тянуло вверх правую руку в нацистском приветствии, эти люди не побоялись остаться верными своим идеям, коммунизму, например, или демократическим принципам, и открыто пропагандировали их, боролись с господствующей системой, за что впоследствии и поплатились. Все это свидетельствует о наличии у таковых людей сильного характера и бойцовских качеств, так почему бы их не использовать теперь на благо рейха в случае, если к данному моменту некоторые из них уже раскаялись в содеянном и хотели бы службой на фронте искупить свою вину и принести пользу Германии.

— Ну и что особенного? — пожал плечами Юрген. — У нас в пятисотых испытательных батальонах такие были и есть, а 999-я бригада и вовсе сплошь из них состояла. К нам тут перевели одного из 999-й, гнилой человечишка был, социал-демократ.

— Нет, ты не понимаешь! К вам и тем более в 999-ю попадали болтуны, а Старик вел речь о настоящих врагах, о членах боевых дружин и прочих отморозках. Самое удивительное, что Гиммлер согласился. Перетрясли Дахау, Бухенвальд, Освенцим, Заксенхаузен, Нойенгамме, Равенсбрюк, Маутхаузен, — перечислял Штейнхауэр, а Юрген только диву давался. Он имел некоторый лагерный опыт, но как-то никогда не задумывался, сколько же на самом деле концлагерей в Германии. Выходило много. — Набрали почти две тысячи человек, — продолжал между тем Штейнхауэр. — И сразу к нам, даже не подкормили как следует. Посмотрел я на них и подумал: нет, мне, честному браконьеру, с этими твердолобыми не по пути. Я с моими парнями не привык в бою назад оглядываться, а эти, чуть зазеваешься, всадят пулю сзади, только и видели старину Гейнца Штейнхауэра. Я Старику выложил все начистоту и — подал рапорт. Ну вот, пришли.

Перед ними были широко распахнутые ворота. Влево и право утекали три ряда бетонных столбов, наполовину скрытых снегом. Между столбами была натянута колючая проволока. Через равные промежутки возвышались сторожевые башни, на них никого не было.

— Видишь, даже мертвую зону чистить некому, — сказал Штейнхауэр, — здесь почти никого не осталось, вам повезло.

Юрген не стал уточнять, в чем им повезло. Он осматривал территорию лагеря.

Сразу за воротами был плац, окруженный несколькими двухэтажными кирпичными домами, комендатурой или казармами. От плаца лучами расходились несколько улиц, разделявших лагерь на сектора. Вместо тротуаров вдоль улиц тянулись ряды колючей проволоки, за ними стояли одноэтажные деревянные бараки. Справа высилась кирпичная труба. Наверно, котельная, подумал Юрген. Здание на дальнем конце лагеря напоминало промышленное предприятие, фабрику или завод. В левом секторе дымились остатки сожженных бараков.

— Еврейский уголок, — пояснил Штейнхауэр, перехватив взгляд Юргена, — пришлось сжечь в плане окончательного решения еврейского вопроса. Пустые, — криво усмехнулся он, заметив расширившиеся глаза Юргена. — Рейхсфюрер еще осенью приказал свернуть программу, когда мы пришли, здесь уже никого не осталось. Только непонятные каракули на стенах бараков. Нам непонятные, а еврейские комиссары, когда придут сюда, поймут, хай на весь мир поднимут. Нам это нужно? Так что сожгли вместе с тряпками. Тут, по рассказам, тиф бушевал, несколько тысяч евреев умерло, никакого газа не требовалось, евреи сами выносили умерших из бараков, грузили на тележки и волокли в крематорий. — Штейнхауэр говорил обо всем спокойно, как о чем-то обыденном и хорошо знакомом собеседнику, так говорят давние приятели, повторяя старые истории, чтобы заполнить время разговора. — С крематорием придется повозиться, основательно строили. И с душегубками, их приказано с землей сровнять. И со складом газа. Взрывать склад газа, представь! Каждый раз думаешь: успеешь унести ноги или нет? А ну как ветер резко переменится?

— Вам хорошо, вы в это время где уже будете, — продолжал Штейнхауэр, — у вас всех дел-то: завод со складами взорвать и с доходягами разобраться.

— С доходягами разобраться? — эхом откликнулся Юрген.

— Всех, кто мог идти, на запад погнали, строить укрепления для победоносного Вермахта, — Штейнхауэр подмигнул Юргену, — а доходяг здесь оставили. Военнопленные, преимущественно русские и поляки, еще с 39-го.

— Военнопленные? — Юрген удивленно посмотрел на Штейнхауэра.

Он прекрасно понимал, какой смысл тот вкладывает в слово «разобраться», в Варшаве он не раз наблюдал, как это слово превращается в дело. Но военнопленные? Случалось, что в запале боя они не обращали внимания на поднятые вверх руки или сразу после боя вымещали горечь от потери товарищей на пленных. Но стоило им остыть, они вели себя по отношению к пленным корректно, подчас даже уважительно, если те храбро сражались, или сочувственно, если видели, что русские командиры погнали своих солдат на явно гиблое дело. Эти парни ведь ничем не отличались от них, все они под одним Богом ходили. Они были уверены, что и в лагерях для военнопленных с ними обращаются, как подобает. Подполковник Фрике постоянно напоминал им об этом. Мы, немцы, во всем следуем нормам международного права и подписанным нами конвенциям, с гордостью говорил он.

— Ну и что с того? — отмахнулся Штейнхауэр. — Да там сам черт потом не разберет, кто из них военнопленный, а кто нет, все в одинаковых полосатых робах. Из-за этого путаница-то и возникла, их при эвакуации в бараки с немецкими предателями согнали, с коммунистами, профсоюзными горлопанами, анархистами, продажными левыми журналистами, профессорами разными. Они на заводе работали, их трудом перевоспитывали, пока мы кровь на фронте проливали. Они думали тут отсидеться. Не выйдет! — он все больше распалял себя. — У нас строгий приказ: расстрелять всех. Не хотите перевоспитываться, получите пулю. Их поэтому и оставили здесь, не взяли на строительство. Там они в два счета сбегут. Сбегут и устроят Германии удар в спину, как в восемнадцатом.