Книга Тайны и судьбы мастеров разведки - Сергей Маслов

Если же воспринимать вопрос о справедливости безот­носительно к решению конституционного суда, если посмо­треть на все происшедшее философски... Я не жалуюсь. История выставила нам счет за все, что мы сделали не так. В том числе и мне, как человеку, занимавшему высокое положение в рухнувшей системе.

Своим бывшим работникам я говорю: мы проиграли. Можно и надо думать о том, что послужило этому при­чиной. Но только не надо удивляться, что наши бывшие противники — а мы считали их противниками—разделы­ваются сейчас с нами по своим законам или антизаконам. По праву силы. По праву победителя. Кстати, многие счи­тали, что будет гораздо хуже. Те, кто был послабее духом, сломались. В предчувствии какой-то страшной развязки быстро выложили прокурорам и западным спецслужбам все, что знали.

—Насколько свободным человеком вы можете чувство­вать себя сейчас?

— У меня нет документов. Дважды в неделю я должен был являться в полицию — отметиться. Ваг уже пару ме­сяцев я делаю это только раз в неделю. На первых порах без разрешения суда мне не позволялось покидать пределов центрального берлинского района Мите. Сейчас я могу передвигаться по всему Берлину. Чтобы не находиться под стражей, я должен был в свое время внести немалый залог, который мне с трудом удалось собрать. Но все это было просто смешно. Если бы я действительно решил уйти, я бы мог сделать это в любое время.

Что дальше? Очевидно, прокуратура попытается про­должить преследование, сосредоточившись на частностях. Обвинение в шпионаже отпадает. Я считаю, что теперь главным образом станут цепляться за другой пункт обвине­ния: подкуп чиновников. Я, честно говоря, к этому уже не отношусь слишком серьезно. Хотя дело может затянуться еще на месяцы, на годы. Мои адвокаты, во всяком случае, считают, что тюрьма мне уже не грозит.

— Одиннадцать дней в ней вы все-таки провели.

— Да, для меня, как теперь уже писателя, это был, безусловно, интересный жизненный опыт. Хотя и не очень-то приятный.

— Описывая в книге «Трое из 30-х» годы детства, прове­денные в Москве, вы говорите о том, что наша страна стала для вас второй родиной. Существует ли еще эта страна?

— Очень трудный вопрос. И да, и нет. После впе­чатлений от своего последнего пребывания в Москве в 1990—1991 годах (разговор происходит летом 95-го.— Примем. авт.), после всего того, что сейчас доносится до меня... В Москве живет моя сестра, были встречи со зна­комыми. .. По-моему, эта страна как политическая родина не существует.

А вот на чисто эмоциональном уровне... Знакомые люди, природа, культура—я бы хотел подчеркнуть: культу­ра прошлого — в этом плане в душе еще многое осталось. Добрые человеческие отношения с хорошими друзьями тянут меня в Москву. Но не сама Москва, не страна, не то, что сейчас происходит в ней.

— Говорят, вы не утратили вкуса к русской кухне.

— Я даже недавно написал о ней книгу. В психоло­гическом плане это было для меня своего рода лечебно-профилактической процедурой. В ней — и пельмени, и борщ, и уха... Собрал воедино все свои гастрономические познания, вынесенные из путешествий по России. Я ведь и на Байкале был, и по реке Камчатке поднимался до са­мого подножия Ключевского вулкана. В книге не только рецепты, но и тосты, и анекдоты, рассказы о встречах в пути.

... После войны в Германии пели такую сентименталь­ную песенку: «У меня есть еще чемодан в Берлине». Значит, вроде бы есть еще, за чем вернуться. Что же касается моих чувств — у меня еще чемодан в Москве есть.

— Некоторые наши серьезные авторы, хорошо знако­мые с германской проблематикой, называют ваше пребыва­ние в Москве в 1990—1991 годах вашей личной ошибкой. Другие, у которых перо побойчее, но которые даже не могут припомнить, в каком году пала Берлинская стена, пишут о вашем бегстве. Что же это все-таки было?

—В Москве мне предложили подать заявление с прось­бой о предоставлении вида на жительство как лицу без гражданства. Предложили квартиру. Я отказался.

Я ведь вообще не собирался уходить. Но к лету 1990 года ажиотаж вокруг темы «пггази» и лично вокруг меня достиг своей высшей точки. Я тогда написал письма фон Вайцзеккеру, Брандту, Геншеру. Напомнил о судьбе родителей и подчеркнул, что во вторую эмиграцию не собираюсь. Но писал также и о том, что в сложившейся ситуации отсут­ствуют предпосылки для объективного отношения ко мне. Я указывал, чго готов в случае необходимости к судебному разбирательству, но вполне резонно настаивал на том, что оно должно быть проведено без предвзятости, в полном соответствии с законом. Ответы Вайцзеккера и Брандта я получил уже после отъезда.

Его я, кстати, оттягивал до последнего. Ведь следова­тель верховного суда сказал моему адвокату: если Вольф придет, мы предъявим ему ордер на арест, но он сможет уйти свободным человеком. Но буквально за несколько дней до объединения Германии этот следователь — по­рядочный человек — позвонил и передал адвокату, что не сможет выполнить свое обещание.

А перед домом у меня дежурили фотографы «Бильд» и других изданий. Вот-вот должна была состояться сенсация: Вольфа уведут в наручниках.

Дома у меня собрались адвокаты — их четверо было в квартире. Они мне и посоветовали: уезжай, дай шумихе немного улечься, тогда можно будет спокойно решить все проблемы. Я подумал: хорошо, на два-три месяца я могу позволить себе уехать.

И я вовсе не собирался отправляться в Москву. Укрылся с помощью хороших друзей в Австрии. Все было нормаль­но, хотя каждый день мои фотографии и появлялись то в газетах, то на телеэкране. А еще собирался в Израиль — была такая авантюрная идея. Но оттуда мне сообщили, что въезд в страну мне не будет разрешен.

— Чисто гипотетически, вы могли претендовать на тамошнее гражданство?

— Нет, поскольку я близок к этому народу только по отцовской линии, а для израильского законодательства куца важнее была бы национальность моей матери.

— В Австрии в конце концов стало неуютно?

—Да, в том числе и в материальном плане. А у меня уже была готова рукопись второй книги — «По собственному заданию». Надо было искать издателя. Крупнейшее не­мецкое издательство «Бертельсман», с которым у меня был договор еще на три книги, отошло от своих обязательств. А в Москве как раз предстояла презентация «Тройки» — в русском варианте «Трое из 30-х». В общем, после того как выяснилось, что мне заказана дорога и в Болгарию, я решил ненадолго съездить в Москву.

Еще из Австрии написал письмо Горбачеву, в котором изложил свои соображения примерно следующим образом. Как же так, обращался я к Михаилу Сергеевичу, вы едете в Бонн как лауреат Нобелевской премии мира, как отец объединения Германии, а ваши самые добрые друзья, по­лучившие массу наград и благодарностей—то есть я и мои бывшие сотрудники, — должны отправляться в тюрьму. Ваше веское слово сейчас более чем уместно, писал я.

В Москве я также пытался выйти на специалистов в об­ласти международного права с целью что-то предпринять в защиту моих людей. Им ведь тоже была несколько непо­нятной сложившаяся ситуация: мол, мы тут, в Германии, можно сказать, под топором ходим, а наш шеф оказался в полной безопасности. Это обстоятельство давило на меня постоянно. И уже совсем было собирался вернуться, но Крючков вдруг передал мне через Фалина — не знаю, почему он не мог сделать это сам — предупреждение: не возвращаться. С тобой, мол, расправятся, произойдет что-то страшное.