Книга Под Баграмом - Владимир Быков

Периодически появлялась потребность уединиться, без помех предаться воспоминаниям, при этом рассматривал тогдашние снимки, слушал «афганский» фольклор, другие военные песни. Постепенно с годами такие уединения происходили реже и реже, пока я, как говорят медики, полностью не восстановился.

Мне трудно детально описать это состояние реадаптации к мирной жизни. Языком искусства оно точно передано в давнем советском кинофильме «Гадюка», героиня которого — активная участница гражданской войны, оказалась в мирной обывательской среде. Ей было очень тяжело привыкать к новому образу жизни, окружающие её не любили, они, в свою очередь, были чужды и непонятны ей.

Всё это я говорю к тому, что любой, вернувшийся с войны, и тем более на период реадаптации, требует повышенного внимания, участия, помощи. Не случайно одна из «афганских» песен начиналась словами надежды: «А Родина-мать встретит ласково нас…». Меня, к сожалению, и провожали в Афганистан, и встречали неласково.

Ещё в октябре 1981 года, когда я только прибыл в Кабул, причастные к моей ссылке недоброжелатели распустили слух в гарнизоне милиции, а также сообщили моей семье, что я струсил ехать в Афганистан и лёг в Москве в госпиталь. В такую акцию лжи и клеветы трудно поверить, но она была.

По возвращении в конце 1983 года из ДРА я отчётливо понял, что меня не только «не ждали», но посылали меня туда с явным расчётом на то, что я обратно не вернусь, по крайней мере, в Минск. Мне не хотели давать должность в УВД, искусственно обозначали её занятой. Второй секретарь и заведующий отделом административных органов Минского горкома КПБ звонили в управление кадров МВД республики, что горком возражает против моего возвращения на работу в милицию города. Меня назначали в аппарат МВД на более низкую должность, чем я занимал до Афганистана. Такое понижение после труднейшей афганской командировки, с которой я справился без каких-либо замечаний, конечно, больно ранило меня, особенно в тогдашнем моём реадаптационном состоянии.

Примерно через год меня всё же возвратили на должность заместителя начальника УВД. При этом мне пришлось пройти унизительные собеседования у различных чинов партийной иерархии. Один из них без какого-либо стеснения достал из сейфа письмо, присланное из исправительной колонии взяточником по одному из дел, которое я упоминал (письмо, как я понял из разговора, поступило ему по неофициальным каналам), и, зачитывая выдержки из письма, вопрошал: как и о ком допрашивали этого взяточника во время дознания, часа полтора поучал меня, допытывался, кому я сообщал информацию по этому делу о нём.

Несколько месяцев спустя начались перемены, называвшиеся перестройкой, стали критиковать застойные порядки. Начальство, видимо, почувствовало определённое неудобство от демонстративно несправедливого отношения ко мне, и в начале 1986 года меня повысили, назначив заместителем министра. Когда же растерянность и беспокойство у начальства прошли, оно стало гнуть в отношении меня прежнюю линию дискриминации. Из моего ведения изъяли службу БХСС, а затем и следствие, хотя оно было моей специальностью, которой я отдал тридцать лет жизни. Мне поручили вести вневедомственную и пожарную охрану, далёкие от влияния на процесс расследования преступлений. За пять лет работы заместителем министра мне не присвоили очередное звание, предусмотренное по этой должности, что очень ясно подчёркивало, и не только для сотрудников системы МВД, моё опальное положение.

Аппарат МВД кишел партийными функционерами, среди них были и доверенные бывших городских партийных лидеров, получивших продвижение на республиканский уровень. От этого круга людей, ревниво оберегавших свои корпоративные интересы, я постоянно ощущал дистанцию отчуждения, морально-психологическое давление. Профессионально и с точки зрения морали я был неуязвим, и им оставалось изощряться в интригах и подножках. Использовались для этого любые поводы: моё активное участие в эксперименте по реформированию следственной службы, высказанные мной официально критические замечания по стилю работы министерства, мои симпатии к процессам расширения свободы и демократии в обществе, которых я не скрывал. Начальник политотдела МВД в конце 1988 года как-то съязвил мне: «Мы раскопали, что Вы в родстве с тем Быковым». Имелся в виду писатель Василий (Василь) Владимирович Быков, с которым я имею честь быть только однофамильцем, и в которого тогда летело много критических стрел в партийной прессе.

В такой обстановке даже министр, оказывавший ранее большую поддержку на моём трудном служебном пути, поддался стадному азарту преследования и унижения меня.

В 1991 году уже новый министр неожиданно объявил, что меня увольняют на пенсию. Никаких претензий ко мне он не предъявил, сослался лишь на категорическое требование председателя правительства республики. Через несколько дней было подписано правительственное распоряжение об освобождении меня от должности. Ни в Совет Министров, ни в ЦК КПБ меня не пригласили, мотивов увольнения не объяснили. Принимавшие это решение проигнорировали положительную аттестацию по службе, ещё работоспособный возраст (мне было 53 года), мой «афганский» и «чернобыльский» статус, наличие у меня на иждивении двоих детей, содержать которых пенсионеру в то время было весьма непросто. До издания приказа об увольнении, когда я продолжал ещё числиться в кадрах МВД, в Минске проводилось собрание сотрудников системы МВД СССР — участников афганской войны. Из разных республик, областей прибыли многие из тех, с кем я служил в Афганистане. Меня на эту встречу не пригласили, чему немало удивились коллеги — «афганцы», тем более, что тогдашний министр внутренних дел республики тоже был «афганцем».

Так мне в очередной раз аукнулась моя активность в борьбе с коррупцией. Как писал Шекспир:

Сквозь рубища грешок ничтожный виден, но бархат мантий покрывает всё.

Позолоти порок — о позолоту судья копьё сломает…

Невесёлый эпилог

Для нас, советских, афганскую войну справедливой вряд ли назовёшь. Не могу, правда, сказать, что все в Афганистане были враждебны нам. Немало людей, служивших новой афганской власти, считали Советский Союз другом, помогавшим в трудностях. Цель помощи этой группе людей присутствовала. Но, бесспорно, присутствовали и идеологические, имперские амбиции, стремление руководства СССР создать новую социалистическую «страну народной демократии» в мусульманском государстве, не готовом для широкого восприятия таких идей.

Бессмысленность и бесперспективность этой войны обусловлена и тем, что победить сильное партизанское движение, поддерживаемое из-за рубежа и внутри страны, имеющей многовековые освободительные традиции, тем более, действовавшее на территории, 4/5 которой труднодоступные горы — практически невозможно даже с помощью самой современной военной техники. Многие, кому довелось служить в Афганистане, понимали это. Не случайно, думаю, в праздничном застолье, наряду с тостами за Родину, за память о погибших, традиционным был и тост «За успех нашего безнадёжного дела».

Надо сказать, что война для её участников с обеих сторон — дело тяжкое, суровое, грязное, если хотите. И всё же, если война ведётся для защиты Родины или других оправданных с нравственной точки зрения целей, её тяжёлый груз, лежащий на солдате, облегчается благородством, чистотой тех целей, во имя которых страдал он и причинял страдания другим. В несправедливой же, ничем не оправданной войне эта тяжесть, особенно от людских потерь, как среди наших солдат, так и среди афганского населения (а в него, конечно, попадали не только пули и мины мятежников, но и наши), удваивается, если не удесятеряется.