Книга Детям - Иван Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Беру! Беру!.. – закричал он. – Беру за долг, если позволите…
Он подбежал к Мэри, положил руку на шейку и ждал…
– Беру… беру… – повторял он.
– Я покупал… позволте… я даю болше… – спокойно сказал Гальтон, насмешливо улыбаясь.
– Ха-ха-ха!.. – покатывался Васильковский. – Он дает больше!.. Ха-ха-ха!.. Вы изругали Мэри, господин Гальтон… Нет, не пойдет… Бери, Федор Ионыч. Мэри твоя.
– Но я же даю болше! – резко сказал англичанин.
– А я не про-да-ю, черт возьми! – рассердился спортсмен. – Мэри не годится на скачки!.. Ха-ха-ха!.. Он не узнал свою землячку!..
– Я повторяю: она не годится… Я покупал для себя… – сказал англичанин и отошел.
– А ты молодец, ты понимаешь дело, – говорил Васильковский жокею. – Ну что так смотришь?..
«Зачем? К чему мне она?» – думал Числов.
– Подержите пока у себя, завтра я возьму ее с собою… – сказал он.
– Что? Повезешь с собой? Зачем?
– Не знаю… там будет видней…
Болотников хлопал старика по плечу.
– Так, старина, так… А ловко ты его зацепил!.. Так как же, а? Мэри придет сюда? – указал он на грязную полосу круга. – А? Или ты так дураком и останешься?
Мэри уводили в конюшню. Старый жокей, задумчиво покусывая усы, смотрел ей вслед.
А дождь все сеял осеннюю скуку.
Поезд подходил к городу N. Забелел собор на горе, сверкнула полоса Волги с цепью поросших лесом холмов. Тишиной и покоем пахнуло в душу Числова от родных мест. Здесь, на песках Волги, на обрывах гористого берега, в яблочных садах, что тянулись десятками верст, никогда не звучал скаковой колокол, не волновал сердце спортсмена сигнал «пошли!». Сюда не доносился рев публики; здесь не пестрели камзолы жокеев, не отдавался треск револьвера, пристреливавшего искалеченную лошадь, – не было всего того, чем тридцать лет наполнялась жизнь уходящего на покой жокея.
Из-за полуоткрытой двери товарного вагона, с бьющимся сердцем, смотрел Числов на надвигающийся городок. Смотрела и Мэри, вытянув шею и забирая ноздрями бодрый воздух осеннего волжского дня. Резким криком приветствовала она сверкающую полосу Волги. Старик обернулся.
Мэри!.. Зачем он везет ее, это дитя скакового круга, потеху неунывающей толпы? Она не облегчит труда земледельца, это бесполезное, тонкое, на вид такое хрупкое существо. Что толкнуло его купить ее?
Вон на горе, на краю городка, старый вяз, под ним красная крыша дома, серый ящик сарая…
«Фррр… фррр»…
Старый жокей обернулся.
Мэри положила ему на плечо сухую головку. Дергаются темные ушки, темно-голубые глаза весело смотрят вдаль, влажные губы приятно щекочут лицо.
– Вот и приехали. Ну, Мэри, пойдем!..
Медленно подымался жокей по гористому берегу, к знакомому старому вязу, ведя на поводу Мэри. Вон на углу переулка сосед-лавочник с удивлением всматривается в согнувшуюся фигуру жокея.
Дома не ждали. Жук, черный, шершавый дворняга, дремал у калитки. Утки пробирались домой с соседней лужи. Надюшка собирала кисти рябины в саду. На дереве копошился Сенька.
– Лошадь ведут!.. Лошадь!.. – закричал он. – Дедушка лошадь ведет!..
Жук встрепенулся, вскочил и залаял. Утки шарахнулись в сторону. Старожил-воробей, дравшийся на заборе с врагами из-за пучка рябины, мигом швырнулся вверх, шлепнулся камнем вниз и задергал головкой.
– Чуть-жив!.. Чуть-жив!.. Чуть-жив!..
А Жук приготовился: он ощетинил шею и гавкнул:
– Вы не очень-то… да!.. Я здесь за хозяина!..
– Жук!.. Ах, шельма! – позвал его Числов. – Не узнал, гадина…
Теперь Жук узнал. С год тому назад этот тощий старик приезжал сюда, плакал; плакала и сама хозяйка, Анна Федоровна; потом унесли кого-то в светлом ящике со свечами, пели певчие, а он, Жук, выл на задворках. Он узнал теперь этого тощего старика.
Жук запрыгал, поластился из приличия и сейчас же подскочил к Мэри.
– А это что за фигура? Надо представиться! – гавкнул он.
Мэри остановилась, гордо мотнула головкой и подняла белую ножку.
– Вы, пожалуйста… у меня подковка!..
Бывалый в делах Жук сделал вид, что ошибся, увильнул в сторону и подкатился сзади. Но сухая головка задорно смотрела, и Жук отступил.
«Я скаковая лошадь, – прочел он в глазах, – а вам стыдно…»
Жук растерялся, завилял хвостом и буркнул:
– Ах! Это я так ведь… такая тоска здесь, знаете… Я отрекомендоваться…
Но никто не заметил, что делалось на воротах. Воробей вертелся как ужаленный. Он распушился, прыгал, задирал голову и пищал:
– Чуть-жив!.. Чуть-жив!.. Вот она, жизнь-то… начинается!.. С овсом вас, почтеннейшие воробьи, с овсом!.. Лошадь привели к нам!..
С этими словами он ринулся через двор и исчез в сарае.
Выбежала Анна Федоровна и расплакалась. Надюшка уже сидела на руках деда, а Сенька держал Мэри за повод.
– Это мне, дедуся, а?.. – лепетала Надюшка, тыкая пальчиком в глаз Мэри.
– Нет, это мне… – уверенно сказал Сенька.
Мэри обнюхивала воздух и фыркала.
«Какие маленькие люди здесь, – думала она, посматривая на восьмилетнего Сеньку. – И какие плохие конюшни, и нет лошадей… Странно…»
– Мне ведь, дедушка, а? – приставал Сенька. – Мне?
– Вам… вам… – усмехнулся старик.
«Вот все, что заработал за тридцать лет, – думал он. – Ах ты, старый дурак!»
Он взглянул на плохо одетых внучат, на бледное лицо дочери, на свои старые сапоги и потертую куртку, на прогнивший забор и облезлые стены домика под старым вязом.
«Да, сделал дело!.. Вот она, тихая, покойная старость…» – стояло в его голове.
«Здравствуй, хозяин! – казалось, кричал покосившийся домик. – Пора поправлять… крыша течет…»
Числов вздохнул. Печальные глаза дочери с беспокойством осматривали его. В них он заметил испуг, скрытое горе.
– Фррр… фррр… Ну что же, скоро ли меня поставят в конюшню? – спрашивала Мэри, постукивая копытцем.
«А-а… Мэри. – Он словно забыл о ней. – Да, да… на до поставить ее… в сарай… Ах ты, старый дурак!»
Заскрипели ржавые петли. Мэри насторожилась.
– Ну что ты, дурашка, боишься… – говорил Числов, вводя Мэри в сарай. – Это твоя квартира… Что так смотришь?.. Правда, неважно здесь: пол гнилой, нет оловянной кормушки… щели сквозят… Не плачь, моя птичка… После подумаем…
