Книга Рабыня Гора - Джон Норман

Клеймо, что носит на теле Этта, изображает не дину. На ее левом бедре выжжена первая буква горианского слова «кейджера» — тоже, впрочем, изысканный, как цветок, рисунок, невероятно красивый и женственный. А ведь совсем недавно я не могла взять в толк, почему же таким клеймом метят мужские вещи — седло, щит. Скорее оно подходит для женщины, показалось мне тогда. Так вот, им пометили меня. Оба клейма — и мое, и Этты — необычайно женственны, и, хотим мы того или нет, на наших телах навеки запечатлен символ женского начала. Вполне естественно, что работорговцы, воины, купцы — те, кто покупает и продает рабынь, — избрали для клейма этот цветок — цветок рабынь. Но он не единственный. Множество разных рисунков наносят на тело женщин на Горе. Самый обычный из них — знак «кейджера», тот, каким помечена Этта. Бывает, для оживления торговли купцы придумывают новые мотивы — так возникло клеймо «дина». Есть и богатые коллекционеры, собирающие редкие клейма, выбирающие для своих роскошных садов не только самых красивых, но и меченных разными символами девушек, — так на Земле коллекционируют марки или монеты. А девушке, конечно, хочется попасть к сильному хозяину, которому желанна она сама, а не клеймо на ее теле. Обычно мужчина покупает девушку, желая ее, именно ее, эту женщину, тратит на нее, на нее одну, заработанные тяжким трудом деньги. Что принесет она тебе, кроме самой себя? Она рабыня. Ни богатства, ни власти, ни родственных связей. Обнаженной вступает она на рыночный помост, и ее продают. Только ее, одну ее он покупает. Есть, конечно, такие, кто покупает из-за клейма. Им на потребу придумывают и распространяют новые затейливые рисунки. Клеймо в виде цветка рабынь распространилось само по себе. К неудовольствию торговцев, из-за их алчности и недостатка контроля за работой металлических мастерских клеймо «дина» теперь применяется везде и всюду. Оно становится все популярнее, ну и, конечно, все обыденнее. Девушек, носящих такое же, как у меня, клеймо, на Горе пренебрежительно называют «динами». Коллекционеры теперь таких покупают нечасто. Клеймо обесценилось, и пусть кое-кого из торговцев и перекупщиков это и разочаровало, но для носящих его девушек оказалось очень кстати, хотя их мнения, конечно, никто и не спрашивал. Когда девушку выводят на помост и продают с аукциона, ей хочется, чтобы ее купили потому, что она желанна, так желанна, что и золотом поступиться не жалко. И как обидно бывает узнать, что купили тебя только из-за клейма. Здесь, в лагере моего господина, хватало и других клейм. Но я стала «диной». Он сделал это не из экономических соображений. Просто, окинув меня взглядом, сразу понял все: мой характер, мое тело — и решил, что «дина» — как раз в точку. И вот теперь на моем теле расцвел «цветок рабынь».

Ко мне с улыбкой склонилась Этта. Указала на свой ошейник. На металле выгравирована непонятная надпись. С усилием повернула его. Стальное кольцо пригнано плотно, будто по мерке. У меня перехватило дыхание. Запаян намертво! Этта носит стальной ошейник, который ей не снять никогда!

Этта повернулась к господину. «Ла кейджера», — сказала она, смиренно склонив перед ним голову. И так это было сказано — будь я мужчиной, просто обезумела бы. Смеясь, Этта повернулась ко мне, указала на мой рот. Непонятно. Тогда, показав пальцем на свой рот, она снова повернулась к господину и снова, всем своим видом выражая покорность, проговорила: «Ла кейджера». Опять указала на мой рот. Что было делать? Глядя в глаза моего господина, я пробормотала: «Ла кейджера» — и заплакала, закрыла глаза, отвернулась. Привязанная к дереву, склонить перед ним голову я не могла, но инстинктивно откинула ее в сторону, обнажая перед ним горло. Так естественно это вышло, что мне стало не по себе. Его огромная рука легла мне на горло. Одно движение — и сломает мне шею. Так просто. Под его рукой я снова повернула голову, взглянула ему в лицо. В глазах вскипали слезы. «Ла кейджера!» — прошептала я и снова отвернулась. Он убрал руку. Больше никто ничего не сказал. Вернулись к огню, снова принялись за еду.

И опять я одна, так и лежу, привязанная к стволу дерева с белой корой. Так кто же я здесь? Клеймят только животных. А у меня на теле клеймо. Лишь теперь, меченной клеймом, мне впервые дали урок здешнего языка. До сих пор не потрудились даже научить словам «беги» и «принеси». Теперь, наверно, мне нужно стараться вовсю, учиться их языку. Теперь снисходительности от них ждать не приходится. Теперь я клейменая. Учиться надо быстро и усердно. Первое слово, которое я здесь выучила, — «кейджера». Так обращался ко мне мой господин. А я по примеру Этты должна называть себя «Ла кейджера». Значит, я — кайира. Что бы ни значило это слово, ясно одно: оно относится и ко мне, и к Этте. Обращаясь к хозяину, она говорила «Ла кейджера», и говорила так, что сомнений не оставалось — она признает себя «кайирой» по отношению к нему. У нас обеих на теле клеймо. Этта даже носит ошейник. У меня ошейника нет, но — я знала — стоит им захотеть — наденут без колебаний. Итак, я — кайира. Я сама, по примеру Этты, назвала себя так перед моим господином. Признала себя кайирой, что бььэто ни значило. Так что же такое кайира? Тут мог быть лишь один ответ. Но это слово я гнала от себя, изо всех сил противилась, не пуская его в сознание. И все же оно нахлынуло — неумолимо, ошеломляюще, как мучительный крик. Что толку отмахиваться, отвергать очевидное? Глупая маленькая землянка, разве от истины убежишь? Страшное слово неотступно стучало в мозгу, точно взрыв, опаляло сознание, не оставляло надежды. Вот я — нагая, связанная, клейменая, может, скоро и ошейник наденут. «Кейджера», «Ла кейджера» — первые мои слова в этом мире. Знаю: я — кайира. Да есть ли у меня теперь имя? Наверно, нет. Наверно, теперь я — безымянное животное во власти мужчин. Я была слишком хороша, чтобы стать прислугой. А теперь я кайира. Саднило бедро. Я застонала от отчаяния. Заплакала. Кейджера — даже не прислуга. Кейджера — рабыня. Произнеся «Ла кейджера», я сказала моему господину: «Я — рабыня».

Рабыня. У меня вырвался долгий мучительный крик. «Кейджера», «Ла кейджера» — для девушек, привезенных на Гор с Земли, эти слова часто становятся первыми. Здесь, на Горе, в мире могущественных мужчин, земные женщины только и годятся что в рабыни.

Двое мужчин из сидевших у костра поднялись на ноги, услышав мой крик — будто только и ждали этого вопля, словно он был сигналом, что обезумевшая от ужаса пленница постигла до конца, что за судьба ей уготована, — подошли ко мне, кое-как на скорую руку развязали, за руки поволокли к моему господину, со скрещенными ногами сидящему у костра, и поставили перед ним на колени. Дрожа, я уткнулась головой в траву у его ног. Рабыня.

До сих пор, даже в лагере, он не позволял мне брать пищу иначе как из его рук. Стоя на коленях, я должна была тянуться за жалкой этой подачкой, руками к еде не прикасаясь. Но теперь Этта принесла две медные миски с какой-то кашей, поставила одну передо мной и встала рядом на колени. Потом, взяв вторую миску, подала ее моему господину. Кто-то из мужчин, схватив меня за волосы, потянул вверх — чтобы все видела. Господин взял миску из рук Этты и, ни слова не сказав, опять подал ей. Все повернулись ко мне: и он, и мужчины, и Этта. Поняв, что нужно делать, я взяла свою миску и, не вставая с колен, поднесла ее господину. Он взял ее и отдал мне обратно. Теперь можно есть. Дрожа, я стояла на коленях с миской в руках. Смысл понятен. От него, именно от него получаю я пищу. Он кормит. От него зависит, будет ли у меня еда. Опустив голову, я по примеру Этты принялась есть. Ложек нам не дали. Ели руками; как кошки, вылизывали миски языком. Каша оказалась совсем пресной — ни соли, ни сахара. Пища рабов. Случались дни, когда, кроме такой каши, мне не доставалось ничего. Конечно, девушек не всегда кормят таким способом. Обычно они готовят еду, прислуживают за трапезой, а после нее, если позволят, доедают. Часто — в основном из практических соображений — мужчина позволяет девушке есть одновременно с ним, но, конечно, начинает первым, и девушка все так же усердно ему прислуживает. Чем быстрее она поест, тем быстрее возляжет он с ней на меха. Тут многое зависит от мужчины. Воля девушки ничего не значит. В некоторых домах девушка должна перед ужином подать свою тарелку мужчине, а потом получить ее из его рук. Провинишься — могут вообще оставить голодной. Ограничивают в пище не только для того, чтобы не испортить фигуру. Нет, это — лучший способ держать девушку в руках. Кто кормит, тот и повелевает. Кроме того, мужчине это просто доставляет удовольствие. Что еще дает такую власть, чем еще поставишь девушку в такую зависимость? Такая простая штука — а рабыня вся трепещет, не знает, как угодить. Я доела кашу. Невкусно, но я была благодарна и за это месиво. Очень уж хотелось есть. Может, это клеймо так подействовало? Поверх миски я украдкой поглядывала на стоящего передо мной мужчину. Такой сильный, такой величественный. Подобный ритуал, когда рабыня получает пищу .из рук мужчины, в лагере совершается далеко не каждый вечер. Обычно кормят прямо из рук, если есть настроение, или просто бросают объедки. Стоит, однако, добавить, что многие мужчины каждый месяц отмечают примерно таким образом день, когда была куплена девушка. Ведь рабыня — услада для хозяина, она высоко ценится, ею дорожат. Неудивительно, что день, когда она была куплена, отмечают каждый месяц особым ритуалом и забывают о нем редко. Но если уж так случилось, что день этот вдруг забыли отметить, девушка вдвойне старается угодить хозяину, боясь, как бы ее не продали.