Книга Ангелы на первом месте - Дмитрий Бавильский

Впрочем, я не собираюсь пока что (силы ещё имеются) гневить Бога, но благодарю Его за такую возможность – увидеть вблизи свой заветный идеал. Многие не имеют даже и такой возможности. Так что мне ещё повезло.

Сильно повезло.

Убить себя я всегда сумею. Страшнее смерти мне решиться подойти к тебе… Даже это письмо… Знаешь, сколько я написал и порвал писем к тебе, прежде чем решиться и отослать. Благо почта недалеко, нужно решиться и мгновенно побежать к ящику, чтобы по дороге не раздумать.

Вечерами я смотрю из своего окна на любимый перекрёсток, на рельсы, уложенные крест-накрест. Рядом с моим домом течёт река и уходит вверх проспект…

Когда стемнеет, машины едут по нему, через мост бесконечным огненным потоком. Будто бы эта огненная река мчит мои чувства к тебе на северо-запад…

Будто бы это серебренная змейка вьётся по городу – от меня и до тебя, милая моя, родная…

Что бы я без тебя делал…Что я без тебя сделаю…

15.

Ну, и что теперь прикажете делать Марии Игоревне?

Второе письмо потрясло её больше, чем первое. В тайный заговор

театральных она верила по-прежнему, хотя уже меньше: повторное действие требовало регулярности и воли, вот её-то и тем более системности у театральных отродясь не бывало. И всё-таки слова

Лукиной, выкрикнутые в горячке, заставляли задуматься о том, куда сходятся нити заговора.

Возвращаясь в течение дня к безобразной сцене возле гримёрок, где распущенная Лукина вызала себя во всей красе, беспричинно напав на неё, Мария Игоревна вдруг поняла: близость к сцене – вот что так нас оглупляет.

Там, перед носом у зрителей, существует особенное пространство, со своими физическими законами в том числе. Приближаясь к ближайшему закулисью, актёр раздрызгивает остатки человеческого суверенитета и личности, превращаясь в одну из частей многоголового коллективистского монстра.

Странное, неуловимое ощущение. Ты ловишь его ещё в коридоре, возвращаясь из буфета или курительной комнаты. Но если на тебе ещё нет костюма, его легко бежишь, словно отдалённых раскатов грома, когда гроза может пройти мимо. Но если актёр надел парик и театральную одежду, это мрачно выкрашенное изнутри чрево, гигантская вагина, засасывает для того, чтобы переродить человека на время спектакля практически без остатка.

Перемелет и не поморщится даже.

16.

Именно поэтому театральные простодушны и злобливы, что дети: любое их появление на сцене, выныривание из пыльной мглы наружу к софитам, бьющим в глаза, к свету, можно сравнить с выходом младенца из матери – на свободу, на волю… какой уж тут ум-разум…

Когда человек заново рождается три раза в неделю (в крайнем, самом крайнем, случае три раза в месяц), он не может обладать хорошей памятью, помнить зло или же добро. Интенсивность переживаний не позволяет. Поэтому Мария Игоревна и отвергает с недоверием собственную теорию о происхождении шутки с письмами из театра.

Сделать такую гадость под воздействием порыва сильных чувств, куда ни шло, но чтобы растягивать экзекуцию на недели – это для наших

слишком. Не тот коленкор!

Выход на зрителя… Вот и с потаскушкой Лукиной они столкнулись возле сцены – в коридоре второго этажа, где гримёрки, и гладильная доска, и зеркала по круглой стене возле выхода на сцену, поэтому какой с неё, балаболки, спрос?! Тут, верно, иная история прячется. Но какая?! Вот бы понять…

Мария Игоревна ещё и ещё раз перечитывает одно письмо, другое…

Тасует их, точно карты. Обращает внимание, что в более позднем возникает упоминание Бога, и это несказанно её радует.

– Ну, понимаешь, – объясняет она, стоя возле небольшого зеркальца в прихожей, невидимому собеседнику, – это как в метро увидишь у мужчины обручальное кольцо, и на душе спокойнее станет. Вроде как гарантия, что он на тебя не кинется, душить не станет. Женатые, они вроде бы как более стабильные. Так, что ли…

17.

Театр снова выпадает из сферы интересов Марии Игоревны. И письма тоже ей надоели, сидит целыми днями в кровати, молчит, на телефонные звонки (позвонил бы хоть кто!) не отвечает. Взялась зачем-то перечитывать сборник пьес, да так на странице со списком действующих лиц и оставила – буковками вверх – на книжном столике, чтоб странички загорали под светом настольной лампы, как на пляже…

Письма валяются тут же. Среди таблеток от давления и сигаретного пепла. Почти ничего не ест. Телевизор покрылся пылью, она её видит, но ленится протереть. Собралась приготовить борщ, обнаружила, что свёкла в холодильнике закончилась, облегчённо отложила. С отвращением посмотрела на замоченное в тазике бельё, но тем не менее так к нему и не притронулась.

Январь уже заканчивался, и февраль тихим, шевелящимся ужасом вползал вечерами в приоткрытую форточку на кухне. Где капает кран и из радиоточки, вместе с городскими новостями, сочится невидимая смерть.

Кое-как, механически, отыграла спектакль, зашла на почту и удивилась, почувствовав, что сердце заходится в предчувствии, как хозяйский пёс, учуявший приближение хозяина. Но письма среди газет не оказалось.

Значит, всё-таки театральные, подумала она, купила большую свёклу и пошла варить борщ.

На следующий день Мария Игоревна по самому пустяшному поводу (будем считать – от нечего делать) снова заглянула на почту. Ящик был пустым. Газеты ещё не положили. Зато на дне отсека она увидела новое письмо.

Третье.

18.

Именно после этого, третьего, письма Мария Игоревна окончательно убедилась в серьёзности происходящего. Оставим в стороне страсти из мексиканских телесериалов, мы – люди серьёзные и основательные: три письма – это, можно сказать, уже роман в письмах, "Страдания юного

Вертера", непознанная, можно сказать, закономерность.

Мария Игоревна решила, во что бы то ни стало отыскать адресата письма. Или же его автора. То есть, конечно, лучше бы, разумеется, того, кто пишет. Мужчина всё-таки. Но мы же ещё не знаем, как страдает женщина, которая этих писем так и не получила. И мы даже представить себе не можем, как изменилась бы её жизнь после такого пылкого и искреннего признания.

А вдруг она замужем? Ну, и что, какая разница, любовь всё спишет,

тут же сама себе возражает Мария Игоревна, любовь – это такое чудо, такая редкость, какая бы она ни была, за неё можно простить всё, что угодно.

Себя Мария Игоревна окончательно выводит за скобки этой истории, как предмет, преждевременно состарившийся и возврату не подлежащий. Если не лукавить, не разыгрывать жертву обстоятельств, надо признать: одной жить тоже интересно. Временами.

Искать надо либо того, кто пишет, либо того, кому пишут. Два конца, два кольца, а посередине – она, Мария Игоревна, с тремя письмами в руках. Последнее, третье, её даже настораживает. Бог, возникающий в первом послании, хороший знак, но у писавшего совсем плохое настроение, упадок сил, поди ж ты, депрессия, нет-нет, нужно же спасать человека!