Книга Ветер и меч - Наталья Резанова

Все это не нравилось мне все больше и больше. Мы задержались в деревне еще пару суток. Мне хотелось посмотреть, как они живут.

Странно они жили. Там, где есть вождь, обычно есть и жрец, или жрица, или шаманы… Ничего подобного у этого племени горгон не оказалось. Почитания предков тоже не было. Еще бы — «нет прошлого»… Они молились лишь Змеиному Болоту и верили, что только оно посылает им благосостояние.

Благосостояние у них было, поля давали урожай, а работали в полях исключительно женщины. Это их священная обязанность. Женщины привычны вынашивать и рожать детей, как и земля, объяснили мне. Если на земле будут работать мужчины, то земля станет бесплодной.

Короче, знакомая уловка. Все, что угодно можно выдумать, чтобы заставить женщин пахать, а самим любым путем увильнуть от работы.

Вообще положение женщин было самое униженное. У них в языке не существовало даже слова, обозначавшего военное или религиозное сообщество женщин. Лишь «братство». А это — вернейший признак, что страна свернула с Пути. И слово «предки» тоже существовало только в мужском роде. Женщинам не разрешалось даже прикасаться к оружию. Разрази, Богиня, не давать женщинам оружие — да это же прямое оскорбление естества! Но это еще что…

С самого начала меня удивило, что в деревне более-менее свободно живут лишь маленькие девочки и зрелые женщины.

— А девушки где? — спросила я, и после долгих запирательств получила ответ.

Нет, их попрятали не от возможных насильников в образах моих людей и моем. Оказывается, всех девочек, которые, по здешним понятиям, начинают созревать, то есть лет в восемь-девять, заточали в хижины, поднятые высоко над землей и находящиеся далеко от деревни. За ними присматривали старухи, неспособные уже к деторождению. Присматривали, чтоб те ненароком не ступили на землю и не высунулись наружу днем. А поскольку девочки сидели в заточении по четыре года, такой соблазн у них наверняка был.

Землю и солнце охраняли от них, их же самих никто не охранял. Ни один враг не напал бы на хижины с девушками, настолько они считались нечисты.

Держали их впроголодь, ели и пили они из свернутых древесных листьев, потому что вся посуда, к которой они прикасались, также считалась оскверненной, а деревенские были не так богаты, чтобы каждый раз сжигать или разбивать миски и горшки. В своих клетушках несчастные создания жили до того времени, пока сородичи не выдавали их замуж.

Только тогда их выпускали на волю — если это можно было считать волей. Мало того, что они трудились с утра до ночи. Женщины, у которых были месячные, а также роженицы тоже считались нечистыми, и подвергались такому же заточению, как и девочки. За нарушение его, их отправляли на Змеиное Болото.

Но наихудшей преступницей считалась женщина, у которой случался выкидыш. А это при тяжкой работе происходит не так уж редко. Но они, как предполагалось, оскорбляли этим Богиню, и тоже отправлялись на Змеиное Болото. Что с ними там делали, я видела…

Еще на Змеиное Болото регулярно сносили малых детей, непременно первенцев, причем делали это сами матери.

И такие обычаи были у всех племен, подвластных Горгонам. Немудрено, что у них там, в храме, накопилось столько горшков с детскими костями.

Когда я попыталась говорить, что жертвоприношения детей не только не угодны Богине, но и отвратительны ей, они приходили в ужас. И упорно отказывались верить, что, если не убивать младенцев, земля не перестанет родить, и не настанет всемирная засуха, которой не будет конца. Они тут очень боялись засухи — близость пустыни, знаете…

Если бы я попала в деревню раньше, чем на Змеиное Болото, то сильно бы недоумевала. Но теперь я понимала, что они, в своем храме, не желали, чтобы хоть одна женщина в стране, кроме них, обладала властью. Они рождались на болоте, и жили там, и правили оттуда. И все это мне казалось таким чудовищным искажением, извращением идеи Темискиры, что я обязана была все это исправить. Не уничтожить — исправить.

В те дни мысли мои на сей счет еще не приняли четких очертаний. Передо мной стояли более насущные задачи. Шиллуки вертелся рядом, как запуганный пес, дрожащий и одновременно ожидающий подачки. Он не знал, чего от нас — от меня, главным образом — ждать, и чем меня задобрить.

Среди прочих жителей деревни ощущалось напряжение. Если бы Шиллуки повел себя как-то иначе, мне бы, без всякого сомнения, попытались перерезать горло. Но — нет. И никаких указаний со стороны Змеиного Болота. А они привыкли к таким указаниям, это видно невооруженным глазом.

Они ничего не понимали. Я заявляю, что теперь я говорю от имени Богини, и никакие ужасные кары не валятся на мою голову. Так вдруг и в самом деле?…

Но злость-то, злость, она оставалась! Только направлена была уже не на меня.

От Шиллуки я потребовала самых страшных клятв на верность, какие нашлись в лексиконе горгон. И. в присутствии всех воинов деревни. После чего они тоже принесли присягу. Мне, а не Шиллуки. Я тщательно проследила за этим.

А затем мы покинули деревню. Я никого не оставила там из своих людей. Никого.

На обратном пути Сокар спросил меня:

— Госпожа, а ты веришь клятвам этого шакала?

— Ни на полмизинца — отвечала я.

— Тогда зачем же?…

Хтония, ехавшая рядом, ни о чем меня не спросила. Она давно уже обо всем догадалась, так же, как Менипп все уяснил про канал, прежде чем я упомянула о нем. Одни люди понимают пути воды в глубине земли, другие — глубинные причины человеческих действий.

По возвращении в Элле я велела доставить к себе Некри. Одного, без его соплеменников. И обратилась к нему с таковой речью, стара тельно выговаривая затверженные с помощью Сокара слова:

— Я побывала в твоей деревне, Некри. И вождь Шиллуки принес мне присягу на верность… Его дважды передернуло: когда я назвала его имя, и когда я назвала Шиллуки вождем.

— Он распростерся на брюхе — продолжала я, — и поцеловал передо мною пыль.

Некри разразился самыми страшными ругательствами в адрес своего подлого племянника, не способного защитить ни род, ни землю.

Я позволила ему пошуметь, а потом заметила, что, так или иначе, и род, и земля полностью в моей власти. И также в моей власти отобрать имя и почет вождя у недостойного и вернуть их достойному. Или не вернуть.

Некри насторожился. Сделал стойку, сказала бы я, точно охотничий пес. Только у них тут не было собак.

— Ты, Некри, потерял лицо, но кто это видел, кроме нас, чужаков? А племянник твой Шиллуки унизился перед всем племенем. Кто из вас мертв? А если мертвы вы оба, кто способен воскреснуть?

Некри улыбнулся впервые за все время, что мне приходилось его видеть. Крепкие, хотя уже пожелтевшие зубы, широкий оскал, черная с проседью лохматая борода. Он смекнул, к чему я клоню, несмотря на свою дикость. И власть, убей меня Богиня, была ему дороже, чем обычаи племени, вера и это самое лицо.